— И что же этот лакей угнетателей говорит полковнику Эзане? — осведомился я, чувствуя, как ярость, скопившаяся в моей голове, словно закупоренное шампанское, дегазируется под воздействием печального наблюдения: в движениях Кутунды больше не чувствовалось правнучки леопарда, — в ней появилось что-то наэлектризованное, дерганое, она держалась как современная женщина, подключенная к различным источникам энергии. Ее прекрасные крепкие ноги с мозолистыми широкими пятками и бедрами пантеры похудели вследствие (я полагаю) градуированной диеты, псевдомедицинские добавки для которой поступают к нам даже в разгар голода.
— Ох, не знаю: они же говорят по-английски. Наверно, насчет репараций...
— Репараций?
Моя подстилка испугалась, поняв, что все эти дела, с которыми она сталкивалась в своей чиновничьей жизни, скандализировали меня; сделав вид, будто что-то ищет, глядя куда угодно, только не мне в лицо, она пятилась и сновала со своим портфеликом — дакроновый костюм, ноги стройные, гладко зачесанные волосы, из которых вымыт весь песок и бараний жир, блестят — по заставленной мебелью, тесной комнате, а я стоял на страже у двери, хоть и голый, но как солдат, маленький коричневый человечек, в общем-то не так уж и раздраженный подобным обманом. Засевшему в желудке кому вины требовалось больше сока, чтобы перевариться.
— Мой президент, конечно же, знает, — забеспокоилась Кутунда, — о переговорах по поводу этого американца, Гиббса, который сжег себя на куче контрабанды то ли в припадке сумасшествия, то ли в знак протеста против продолжающихся усилий его страны развратить Юго-Восточную Азию, или по поводу участия американцев в недавно возобновившихся нападениях Израиля, угрожающих целостности арабского мира. Вдова Гиббса хочет получить его прах. Если я правильно понимаю, — а может, все и не так, — в обмен на прах и извинение президенту Шрелю, чья территория была нарушена...
— Да ничего подобного! Он нарушил нашу территорию, дав белым дьяволам свободно пройти.
— И ты, конечно, знаешь про Коран, изданный по системе Брайля.
— Брайля?
— Это замечательное изобретение, — с восторгом невинности стала объяснять Кутунда, — оно позволяет слепым читать на ощупь. Клипспрингер, со своей стороны, пришлет морем тысячи книг — десять тысяч, двадцать тысяч, в зависимости от цифр переписи семидесятого года, какие даст ему Микаэлис, и вместе с ними двадцать — тридцать абсолютно аполитичных инструкторов по чтению этого алфавита (буквы татуировкой наносят на бумагу, я щупала — пальцы щекочет, ты не видишь букв, ты их чувствуешь) для центра по изучению Брайля, который американцы готовы построить в Истиклале на месте библиотеки Информационной службы США, сожженной во время переворота пять лет назад. Выглядит это потрясающе — я видела чертежи: бетонные крылья, которые держатся на полиуретановых нейлоновых тросах, и над всем фронтоном стальные буквы с названием — они не знали, станешь ли ты возражать, если центр будет носить имя короля Эдуму, потому что он слепой. Тебе, конечно, все это известно. Разве Клипспрингер не говорил с тобой по телефону? Он разговаривает иногда и со мной, до того как к аппарату подойдет Микаэлис, но его арабский не лучше моего, так что я принимаюсь хихикать. Только, пожалуйста, не хмурься. Клипспрингер твердо обещает, что никаких цээрушников среди инструкторов не будет, он ненавидит ЦРУ еще больше, чем мы: говорит, они присвоили себе права конгресса делать политику, что бы это ни значило, и никто в Вашингтоне не приглашает их на приемы. Ты ведь все это знал, верно? Ну, скажи, что ты меня просто разыгрываешь.
— Я никогда не разыгрываю мою Кутунду из-за того, что она рассказывает мне такие занятные истории. Вот что передай, пожалуйста, моему старому товарищу подполковнику, а некогда капралу, Эзане. Скажи ему, что до меня дошло: оказывается, он настоящий Руль, дьявол пустыни.
— И я могу идти? Супер. Я не так уж много пропущу: сегодня должны показывать слайды, а на то, чтобы их установить, всегда уходит время. Клипспрингер прислал нам целый ящик с каруселями слайдов, на которых показаны сельское хозяйство и оросительная система в Нежеве. Ты тоже можешь пойти. Кстати, мог бы подвезти и меня. Неужели у тебя нет никаких дел во дворце? А после обеда мы занялись бы любовью, если захочешь. Извини, что утром я была не в себе — ты застал меня в плохое время, но я, клянусь, не изображала оргазма. Это правда было чудесно. Только мой президент может довести меня до того, что я себя не помню, подхожу к самому краю перехода в другой мир, и на меня находит ужас от того, что я могу туда рухнуть и перестать существовать. Это лихо.
Мне приятно было, что дитя пустыни оживилось, льстит мне и старается обворожить — так ей хочется прокатиться в моем «мерседесе».
— Я завезу тебя по дороге, — сказал я. — Мне еще надо совершить утренние молитвы.
Маленькая мечеть Капель Крови была построена в неприметном месте к востоку от Аль-Абида, откуда видна недостроенная часть дворца — стена из неоштукатуренных, осыпающихся глиняных кирпичей. Местность здесь плоская, квадратные земляные дома-тембы отделены друг от друга широкими участками земли; пучки сухой травы, по которой не ходят люди, вызывают в памяти саванну, которая простиралась здесь когда-то, до того как Бог и козы уничтожили ее. Мечеть была без минарета, и из ее основания со всех боков торчат бревна, как зубочистки из оливок. Век тому назад весь престиж перешел к мечети Судного Дня Беды, но на опустевшем дворе остался каменный фонтан, по обитому краю которого шла едва различимая надпись, представлявшая собой первую строку девяносто шестой суры: «Говори от имени твоего Повелителя, Создателя, который создал человека из сгустков крови»; во все часы дня и ночи нашей засухи этот фонтан предлагал свежую воду для омовения правоверных. Из какого источника? Прикасаясь руками к благоговейно вырезанному на камне тексту, потом подставляя их под на удивление не прекращающуюся струю холодной кристально чистой воды, потом положенным образом поднося ее к губам и векам, я думал о жажде — страстном желании, более сильном, чем все остальные, кроме желания остановить боль, и о безвестных людях, чьи имена и кости погребены так же глубоко, как песчинки, затоптанные в Истиклале, — о людях, прорывших этот неумирающий родник, к которому приходят лишь немногие.
Внутри мечети Капель Крови было пусто, там всегда пусто, если не считать выжившего из ума имама, который совершает положенные молитвы пять раз в день, а между этими молитвами там царит никем не нарушаемый покой Аллаха. «Обрати взор свой вверх — можешь ли заметить хоть единый изъян?» Стена, на которой начертан этот михраб, выложена бледно-голубой плиткой, без рисунка. Я опустился на колени, распростерся ниц, трижды повторил раку, затем сел на пятки, положил руки на бедра и дал медитации после молитвы омыть меня, очистить.
В Америке мои друзья, разоткровенничавшись поздно вечером под действием вина и пива, так как гашиш был известен только музыкантам, и интересуясь всем и вся, расспрашивали меня о моей религии, высказывали предположение — на их взгляд, эмпирическую уверенность, — что Бога нет, словно такая возможность делала бесцельными мои религиозные обряды, казавшиеся им напрасной тратой времени, плохим капиталовложением. А моя вера в ту пору не была незыблемой, и если в те ранние пьяные часы я заглядывал себе в душу, то видел много перемещающихся прозрачных покровов, под которыми не мог отчетливо и с уверенностью различить Бога. Собственно, на рациональном уровне можно было выявить много черт, указывавших на обратное. Но ведь Бог нашего Корана — последний родившийся Бог, последний яростный выдох, от которого в ужасе завертелся язык Пророка, чьи ученики с тех пор так и вертятся, — Бог, который подобно острому ножу прорубает себе путь сквозь многоголовые раскрашенные абсурдности индуизма и католицизма, методистов и фетишистов, Бог, лишенный особых черт, так что, возможно, и вера в него лишена таких черт. Некоторые наши суфии утверждают, что в атмосфере той высокой степени чистоты, в которой находится Бог, различие между существованием и отсутствием его — тривиальный пустяк, это различие при таком сиянии незаметно. Что может быть чище несуществования? Что может быть большим утешением и большей карой? Перед Аллахом стоит выбор: существовать или не существовать; передо мной — молиться или нет. Ничто не вызывает такого энтузиазма, как контакт с Абсолютом, хотя этот контакт и развивается в одном направлении. Стена из бледно-голубых плиток рождала во мне чувство покоя и равновесия, тишину, не существующую в местах сомнений и издевок.
Голубые плитки. Одна-единственная муха летала со сверхъестественной рассудительностью, избегая повторять движения и делать круги, которые могли быть приняты за геометрические. Моя мысль улетела с этой мухой в пустоту. И я понял, что должен сделать. Мне предстояло сделать шаг по прозрачным ступеням. И все во славу Аллаха, великого, милостивого. Сквозь единственное окошечко с рамой, полурассыпавшейся в прах, видна была беспредельная, интенсивная голубизна этого дня, тщетно осаждавшего толстые стены маленькой мечети. Мой взгляд впивал в себя эти плитки.
