Он поднял голову и сказал тихо:
– Должен посоветоваться с коллегами, Вера Ивановна! Завтра дам ответ. Встретимся здесь в это же самое время у этого столика…
Кивнул кельнеру, заплатил и с открытой улыбкой на лице, пожав ладонь новой знакомой, вышел.
Долго кружил по городу. И, наконец, оглядевшись вокруг, быстро направился в район Швабинг и исчез в подворье старого, довольно грязного каменного дома.
Влетел в маленькую комнату и обратился к женщине, суетящейся в кухне:
– Моя дорогая! Бросай ко всем чертям эту стряпню и лети тотчас же за Парвусом, Бобровым и Розой Люксембург. Она должна быть у Парвуса. Пусть приходят сюда, не теряя ни минуты. От них зайди к нашему наборщику Блюменфельду и пригласи его сюда. Только спеши, спеши! Periculum in mora11.
Говорил веселым голосом, ходил по комнате, потирая руки, и что-то напевал низким голосом. Был в превосходном настроении.
Часом позже, постоянно кружа по комнате, рассказывал он собравшимся товарищам о встрече в пивной и закончил словами:
– Прибежали жандармы: почтенный Лопухин, Семякин, фон Коттен, Климович, Гартинг, ну и Владимир Ульянов, хотя известный здесь как безобидный болгарский врач Йорданов, имеющий голову на плечах! Ха, ха, ха! Хотели проскользнуть в нашу организацию за три тысячи марок, великолепно! Я деньги возьму, так как тогда раздуем мы нашу «Искру». Нелегко ее разжечь теми грошами, которые собирают нищие товарищи и посылают нам через Бабушкина, Лепешинского, Скубика и Гольдмана. Три тысячи марок – это огромная сумма! Возьму ее, а жандармов уведу в поле! Го, го, уведу!
Смеялся громко и потирал руки.
Однако товарищи запротестовали. Молчала только, как обычно, Надежда Константиновна, не сводя с него глаз.
Атаку начал Парвус. Сверх меры словоохотливый, вспыхивающий как стог сухой соломы, он топал ногами, размахивал руками и просто сходил с ума:
– Брать деньги у жандармов и шпиков?! Это преступление, предательство! Этого нам никогда не простит Плеханов, группа Освобождение Работы, наша и другие родственные партии. Нужно помнить, что…
Говорил целый час и говорил бы еще, если бы внезапно не подбежал к нему Ульянов и, щуря глаза, холодным, страшно спокойным голосом не заявил:
– Хватит! Я деньги у жандармов возьму! Плевать хочу на то, что брехать будут глупцы и что подумают «родственные» партии! Существует цель, это прежде всего, а какой дорогой к ней направимся, это для меня безразлично!
Бобров нервным движением поднял плечи и скривился. Ульянов заметил это и, глядя на него изучающе, повторил:
– Я эти деньги возьму! Разговор идет о буржуазных «приличиях»? Почему зааплодировали мне, когда я организовал нападение на почту в Туле и добыл несколько тысяч рублей? Все-таки исчезли тогда деньги не только буржуев, но и бедных крестьян, нищих рабочих, а вы восклицали: «Браво, браво!». Отбросьте предрассудки, товарищи! Не бойтесь! Всю ответственность я беру на себя. Ха, ха! Всю! Всю! Как говорится в литургии: «И теперь, и всегда, и на веки веков!».
Спор оборвался. Ульянов усмехнулся и произнес:
– Товарищ Блюменфельд, вы знаете всех россиян в Лейпциге, Дрездене и Мюнхене…
– И в Берлине! – добавил наборщик с гордостью.
– И в Берлине! – воскликнул Ульянов со смехом. – Завтра около одиннадцати загляните в пивную и скажите, кого это ко мне подослали жандармы. Рассказала она мне, что зовут ее Рощина… Буду ждать на углу вестей от вас и тогда только пойду за деньгами.
Долго еще товарищи разговаривали между собой. Владимир Ульянов с такой обезоруживающей простотой и силой успокаивал их революционную совесть, что скоро смеялись, представив себе глупые мины агентов царской охранки, пойманных на приманку такой легкой провокации.
После их ухода Ульянов, улыбаясь хитро, продиктовал Крупской несколько писем к самым близким товарищам, описав все случившееся, свой план и решение отказа от общения с Мартовым, Аксельродом и Потресовым, которые представляли для него помеху. Подписывая эти письма, он дописал собственноручно: «Вижу, что буду вынужден видоизменить этих людей, называющих себе социалистами, или даже разорвать с ними. Моральность и легальные средства борьбы не лежат на нашей дороге. Мы несем с собой революцию во всю жизнь и во все народные понятия. Запомните себе хорошо эти слова!».
Закончив, потер руки и ходил по комнате, смеясь громко и щурясь весело:
– Гм… гм… гм…
Назавтра к Ульянову, стоящему поблизости от пивной, подошел Блюменфельд. Шепелявя и плюясь все время, сообщил:
– Знаю эту бабу… Это Шумилова, родственница агента охранки Зинаиды Гернгросс-Жученко, той, которая выдала террористов Бахарева, Ивана Распутина, Акимова и Савина, а теперь скрывается от мести эсеров в Лейпциге и Гейдельберге. Это шпики, Владимир Ильич, настоящие шпики из шайки подлеца Гартинга! Слышал, что Жученко употребляет служебный псевдоним «Михеев».
– Благодарю вас, товарищ! – произнес Ульянов и пошел в пивную.
Уселся у столика, занятого Шумиловой, и, улыбаясь ей приветливо, произнес:
– Наша группа считает, что борьба с мелкобуржуазной партией эсеров отвечает ее намерениям. Поэтому соглашаемся на предложение.
– Очень хорошо! – ответила она с виду спокойно. – Вот деньги, три тысячи марок. Когда я смогу явиться в редакцию, чтобы начать работу? У меня есть готовая статья об агитации наших общих врагов против «Искры».
– Сразу… сразу… – шепнул Ульянов, старательно считая и внимательно разглядывая банкноты.
Закончил, спрятал пачку в карман тужурки, застегнул пальто и поднял дерзкий взгляд на сидящую перед ним женщину. Склонился над столом и тихим, шипящим голосом произнес отчетливо:
– Уважаемая госпожа Шумилова! Разрешите выразить нашу признательность еще более уважаемой Зинаиде Федоровне Жученко, почтенному господину советнику Гартингу, а также другим «охранникам» за такой ценный дар! Мы использует его с пользой, пожалуйста, поверьте мне! Что до сотрудничества с нами, то может госпожа не спешить, наверное, вы хотели бы встретить у нас несколько наиэнергичнейших борцов партии эсеров, жаждущих однажды ближе познакомиться с Зинаидой Федоровной. Деньги вернем скоро с процентами, с процентами, уважаемая госпожа.
Встал и с громким смехом направился к выходу.
– Чудовище! – прошипела Шумилова, сжимая кулаки.
Он оглянулся и прищурил глаза.
«Искра» с этого дня набрала новый разбег. Ее атаки на мечтательность мелких буржуев-эсеров, на оппортунизм социал-демократов, на Струве и Туган-Барановского с их «легализованным марксизмом» становились все более острыми и яростными, отрывая от этих партий все более многочисленные отряды рабочих.
Ульянов к этому, собственно, и стремился. Его газета давала жертвам теоретического социализма готовую программу и план работы, диктовала им революционную волю действия, выводила за стены общества, призывала к строительству собственными силами крепости настоящего социализма, исповедующего войну устаревшим богам: государству, обществу, церкви, семье и мещанской моральности.
– Все идеи, права, симпатии умерли, кроме одной – революции, имеющей целью не создание буржуазной республики, но заложение на руинах прежнего мира государства труда. То есть единственной целью, к которой должны мы стремиться, ни на что и ни на кого не оглядываясь, ступая по злодеяниям, крови, трупам, истинно! Наша победа должна быть абсолютной, и абсолютным должно быть наше движение вперед! – говорил Ульянов рабочим, прибывающим к нему в целях установления программы второго съезда социал-демократической партии.
Тогда молодая партия российских социалистов была еще объединенной, и никакие противоречивые течения ее не беспокоили. Во главе стояли «кумиры» российского социализма: Плеханов, Дейч, Аксельрод, Мартов, Засулич, Потресов. Смелые статьи «Искры» их ужасали. Начали налетать первые холодные дуновения, предвестники надвигающейся враждебности.
Буря была, однако, предупреждена по причине событий внешних.
«Искра» не могла дальше печататься в Германии. Хозяева типографии, прижатые полицией, действующей под влиянием тайной царской агентуры, не хотели печатать газеты на своих предприятиях.
Плеханов настаивал на перенесении «Искры» в Женеву. У него было намерение подчинить ее личному контролю и своему влиянию, но Ульянов решил перекочевать в Лондон, чтобы еще более обрести независимость от старого учителя и преданных ему некритичных социалистов.
Целые дни и бессонные ночи проводил он теперь в глубоком раздумье. Должен был закончить то, что решил. Не было у него на это денег. Переезд в Англию и издание там газет требовали значительного капитала. Капиталы из России приходили редко и были это мелкие суммы, по грошу собираемые в рабочих центрах. Полиция порой перехватывала эти отправления или, нападая на след этих сборов, реквизировала деньги, а людей бросала в тюрьмы.
