– Тяжелая ситуация! – бурчал Ульянов. – Как из нее выбраться?
Вышел из дома и на велосипеде поехал за город. Для раздумья требовалось одиночество. На обратной дороге уже поздно вечером посетил он некого Вальчиса, латышского гравера, который в свое время был сослан в Сибирь за подделку денег, но убежал за границу и работал в мастерской, выполняющей заказы по художественному оформлению. Приходил порой к Ульянову и предлагал свои работы. Владимир отделывался от него, считая его человеком темным и не имеющим прочных революционных убеждений.
Теперь он постучал в дверь его квартиры в маленькой грязной гостинице.
– Пришел к вам по важному делу, товарищ! – произнес он. – Могу ли я рассчитывать на то, что вы окажетесь в состоянии сохранить тайну?
– Как бы могло быть иначе? – отвечал обрадованный и польщенный Вальчис.
– Смогли бы вы в своей мастерской, в тайне ото всех изготовить хорошее клише российской банкноты и отпечатать хотя бы двести штук? – шепнул Ульянов.
– Должен прежде хорошо обдумать это, – ответил гравер.
Прошло несколько дней беспокойного ожидания. Ульянов не мог усидеть дома. После законченной работы выходил и блуждал по городу. Метался как дикий зверь в клетке. Товарищи в России ждали новые номера «Искры», между тем, газета не выходила и не хватало денег на переезд в Лондон. Дошли до него вести, что Плеханов «втихую» насмехался, видя, как непокорная его воле «Искра» почти умерла.
Первый номер газеты «Искра»
В минуту крайнего нервного напряжения Ульянова, поздно ночью в его квартиру в Швабинге постучали ранее обговоренным способом.
Вошел Вальчис. У него был загадочный вид. Шепнул:
– Зажгите лампу!
Когда лампа зажглась, латыш вынул из-под полы пальто толстую пачку, крепко обвязанную шнурком.
Ульянов взглянул и воскликнул:
– Деньги! «Искра» будет жить!
– Пятьсот банкнот по десять рублей каждая! – хвастался Вальчис. – Работа чистая! Здесь никто не заметит! Сделал проверку. Обменял в банке десять таких бумажек. Прошло гладко.
Владимир сжимал руки гравера и благодарил его, смеясь и радуясь.
– Никогда не забуду вам этой услуги! – сказал он. – Дайте мне теперь клише, может быть, еще пригодится!
– Клише лопнуло при печатании пятьсот одиннадцатой банкноты, – буркнул Вальчис, опуская глаза.
Ульянов взглянул на него мельком и произнес спокойно:
– Лопнуло, говорите? Ну, пусть так и будет. Благодарю вас, товарищ!
Вальчис ушел.
Крупская, глядя на мужа, спросила:
– Не думаешь ли ты, Володя, что этот человек будет теперь печатать фальшивые банкноты?
– Очевидно, что будет! – воскликнул веселым голосом Ульянов. – Никак меня это не касается. Будет печатать, пока не бросят его в тюрьму. Между тем, за работу!
Они поделили большую пачку на малые, по сто рублей каждая. Назавтра раздали их товарищам, чтобы в разных районах выменяли их на немецкие деньги.
Около трех часов пополудни Владимир Ульянов покупал уже английские фунты и билеты до Лондона, а Надежда Константиновна паковала книжки и щуплый чемодан, в котором уместила скромные, вернее, убогие пожитки.
В Лондоне началась оживленная работа. Прибыл также новый сотрудник. Был это молодой социалист, Лев Бронштейн, известный под псевдонимом «Троцкий». Недавно убежал он из сибирской тюрьмы и пробрался через границу. Знали его уже в студенческих и рабочих кружках, где он с успехом выступал как комментатор марксизма.
Молодой революционер имел непреодолимую тягу к журналистике и начал ежедневно писать для «Искры».
Ульянов приглядывался к нему внимательно. Однажды, когда Троцкий вышел от него, сказал Крупской:
– Этот молодой человек имеет превосходные качества агитационные и как будто не испытывает чувства неловкости, с уверенностью далеко пойдет. Как человек своей расы импульсивен, предприимчив, но не стойкий. Потребует такого ментора, как я, который никогда не заболтается, я же потребую его, так как только он пока что, как мне сдается, сумеет до конца думать и действовать в соответствии с моим планом.
Надежда Константиновна отозвалась тихо:
– Он излишне уверен в себе и имеет неприятный стиль, дерзкий, фельетонный, самовольный, но без убеждающей глубины и простоты…
– Молодой еще! – засмеялся Владимир. – Вскоре научится всему! Хочу его ввести в нашу группу с Плехановым. Будет седьмой, что хорошо для голосования, и наш, что необходимо для проведения моих предложений!
Однако Плеханов не хотел слышать о Троцком, не принял его в группу и не допустил в комитет своей «Утренней Зари», а также «Искры».
Оскорбленный Троцкий выехал в Париж.
Направление, данное «Искре» Ульяновым, не нравилось Плеханову. Напрасно, однако, приезжал сам в Лондон и вел переговоры с Владимиром. Тот повторял:
– Являюсь последователем революционного, воинствующего марксизма и таким остаюсь, хотя бы был брошен всеми!
Однажды пригласил он Плеханова на прогулку. Привез его до Хайтгета и завел на кладбище.
– Что за фантазия тащиться по этой свалке? – спросил Плеханов.
– Через минуту, Юрий Валентинович, вы не повторите этих слов! – шепнул Ульянов.
Прошли еще несколько сот шагов и остановились у скромного памятника.
– Карл Маркс! – прочитал громко Плеханов.
– Карл Маркс, – повторил Владимир. – Присядем тут в молчании и предадимся раздумью. Место этого заслуживает.
Сидели долго, ничего не говоря.
Ульянов повернул голову и внимательно наблюдал за старым революционером. Содрогнулся, так как почувствовал, как холодная дрожь пробежала по хребту.
– Этот человек думает сейчас о себе, – шепнул беззвучно.
Выпрямился и начал говорить, вонзая взгляд в светлые глаза
Плеханова:
– Я не умею произносить эффектных фраз. Скажу прямо, что думаю сейчас. Складывалось это в моей голове издавна, с дня, когда в первый раз встретил вас, Юрий Валентинович; тщательно изучил все до дна, обстоятельно, потому что только такую мысль признаю. Громко повторял то, что хочу сказать в данный момент, повторяю здесь, вызывая в памяти облик величайшего из пророков, старого Карла Маркса. Он слышал мою исповедь и укрепил меня в намерении…
Плеханов поднял мохнатые брови и слушал.
– Если работающий класс будет ожидать признания его прав господствующей буржуазией, все пропадет. Права эти будут даны тогда, когда наши враги будут обладать оружием, которое не осилить. Техника и химия стремятся к этому. Должны мы до этого раздавить буржуазию, должны до этого держать целый мир в состоянии никогда не затухающей революции, должны отбросить все, что нам предательски обещает и дает буржуазное государство, должны всегда иметь наготове спрятанный стилет и камень за пазухой, чтобы ударить врасплох в самый ответственной момент! Другой дороги нет, нет, Юрий Валентинович!
Старый социалист нахмурил лоб и буркнул неохотно:
– В это время делаете фальшивые деньги! Бесчестите светлые идеалы революции и социализма?
Ульянов сжал челюсти и прищурил глаза.
– Делаю фальшивые деньги, но с минуты, когда они начинают служить революции, становятся настоящими! – взорвался он. – Бесчестие чувствуют побежденные, победители не знают этого чувства!
– А однако… – начал Плеханов.
– Ничего более! – оборвал его Владимир. – Огорчают меня ваши слова, ох, как огорчают! Итак, докончу то, о чем думал порой. У могилы Маркса. Должен докончить, особенно после того, что услышал от вас! Знайте, что не остановлюсь перед расколом партии, перед разрывом с вами, перед самым тяжелым и сокрушительным обвинением, которое вам бросаю. Не остановлюсь ни на минуту, чтобы раздавить вас, которого люблю и обожаю искренним сердцем, затоптать и ваше имя сделать отвратительным на века! Нет у меня для себя ничего, кроме идеи, а ее защищать буду зубами, когтями, словом, штыками и виселицами! Идите со мной до конца, и ваше имя останется светлым, как солнце! Если меня покинете, горе вам!
– Угроза? – спросил Плеханов.
– Предупреждение и горячая мольба! – вырвалось у Ульянова страстным шепотом.
Ничего более между собой не говорили и возвращались в Лондон угнетенные, задумчивые.
Плеханов скоро уехал. Расставание было для обоих холодным и неловким. Оба не знали, что сказать друг другу на прощание.
Скоро Ульянов выехал на целый месяц в Бретань. Хотел повидаться с матерью, проводящей там лето, а также посмотреть открытое море.
Оставил в редакции несколько статей для «Искры», были они подписаны новым псевдонимом «Ленин». Первый раз сделал это безотчетно. Написал первую фамилию, какая пришла ему в мыслях. «Ленин»?
Внезапно появилось в воспоминаниях некогда любимое одухотворенное лицо Елены, золотистые косы, глаза, полные восторга и трогательных сверканий. «Слышали ли она обо мне? – подумал он со вздохом. – Может, считает меня чудовищем, как эта Шумилова? Эх! С уверенностью давно уже забыла! Наверное, обращается в другом обществе эта… дочка генерала». Однако чувствовал вокруг себя какие-то легкие шорохи, какие-то дрожания воздуха, как если бы маленькие бабочки легко прикасались к его лицу и касались век. Удивился даже, так как впал в раздумье, охваченное воспоминаниями молодости.
