А потому, стоя на эшафоте в тщетной демонстрации искупления, мистер Диммсдэйл был охвачен великим ужасом, словно вся Вселенная пристально всматривалась в алую метку на его обнаженной груди, вырезанную над сердцем. В ту точку, воистину, уже долгое время впивался отравленный клык телесной боли. Без малейшего усилия воли и не в силах сдержать себя, он закричал; и этот вопль рванулся в ночь, отражаясь от стен домов, эхом отдаваясь в далеких холмах, словно компания дьяволов, заслышав вложенное в него страдание и ужас, решила поиграть со звуком, перебрасывая его то туда, то сюда.
– Свершилось! – пробормотал священник, закрывая лицо руками. – Весь город проснется и поспешит сюда, чтобы увидеть меня!
Но этого не случилось. Крик показался его собственному возбужденному слуху куда громче, чем это было на самом деле. Город не проснулся, или же, если проснулся, сонные горожане спутали его либо с отголоском кошмара, либо с шумом ведьм, чьи голоса в то время часто разносились над поселениями и одинокими коттеджами, когда шабаш проносился с Сатаной по воздуху. А потому священник, не услышав никакой суеты потревоженных, открыл глаза и оглянулся. В одном из окон спален губернаторской усадьбы, стоявшей в некотором отдалении на перекрестке с другой улицей, он заметил самогó старого судью – с лампой в руке, в ночном колпаке и длинной белой ночной рубашке, окутывавшей фигуру. Тот выглядел призраком, которого без причины подняли из могилы. Крик, очевидно, обеспокоил его. В другом окне того же дома возникла старая миссис Хиббинс, сестра губернатора, тоже с лампой, в свете которой даже издали было видно, насколько кислое и недовольное у нее лицо. Вдова высунула голову в окно и с беспокойством посмотрела вверх. Без сомнения, эта почтенная леди-ведьма слышала крик мистера Диммсдэйла и перепутала его, по причине множественного эха и повторений, с воплями чертей и ночных колдуний, хорошо знакомых ей по лесным похождениям.
Заметив отсвет лампы губернатора Беллингема, старая леди быстро погасила собственную и исчезла. Возможно, взмыла в грозовые небеса. Священник больше не видел ее перемещений. Судья, внимательно оглядев темноту – в которой он мог рассмотреть не больше, чем в отверстии мельничного жернова, – отошел от окна.
Священник относительно успокоился. Его глаза, однако, вскоре заметили новый мерцающий свет, поначалу далекий, но постепенно приближающийся к нему по улице. Круг света выхватывал то столб, то забор сада, то решетчатый ставень, а затем водокачку с насосом и арочную дубовую дверь с железным молоточком, крыльцом которой служило грубое бревно. Преподобный мистер Диммсдэйл замечал все эти мимолетные мелочи и сознавал, что это его злой рок приближается в звуке уже различимых шагов и что через несколько минут свет фонаря выхватит из темноты его столь тщательно скрываемый секрет. Свет приближался, и преподобный увидел в его круге своего собрата священника – или, если быть более точным, своего духовного отца и дорогого друга – преподобного мистера Уилсона, который, как догадывался мистер Диммсдэйл, возвращался с молитвы у одра умирающего. Так и было. Добрый старый священник недавно вышел из комнаты, где умирал губернатор Уинтроп, в тот самый час отправившийся в мир иной. И теперь добрый отец Уилсон шагал домой, окруженный, как подобает святым персонажам давних времен, ярким нимбом, что прославлял его во мраке ночных грехов, – словно усопший губернатор оставил ему в наследство свою благодать или же дальний свет небесного города, к вратам которого провожали пилигрима, осиял священника! Свет этого фонаря, подтолкнувший мистера Диммсдэйла к описанным выше сравнениям, заставил его улыбнуться – нет, почти рассмеяться своей фантазии – и затем задуматься, не сходит ли он с ума.
Когда преподобный мистер Уилсон проходил у эшафота, одной рукой натягивая капюшон плаща, а другой удерживая фонарь на уровне груди, священник едва сдержался, чтобы не заговорить…
– Доброго вам вечера, почтенный отец Уилсон. Подойдите сюда, прошу, и уделите мне некоторое время!
О Небо! Неужели мистер Диммсдэйл действительно заговорил? На миг он сам поверил в том, что эти слова сорвались с его губ. Но они прозвучали лишь в воображении. И почтенный отец Уилсон продолжал неторопливо шагать дальше, внимательно всматриваясь в грязную тропку под ногами, так и не повернув головы к позорному эшафоту. Когда дрожащий свет фонаря поблек вдали, священник понял, по охватившему его головокружению, что последние несколько минут стали для него кризисом жуткого волнения, хотя сознание все же невольно попыталось облегчить свои страдания самообманом.
Вскоре после этого мрачное подобие чувства юмора вновь уступило мрачным фантомам мыслей. Он чувствовал, как немеют конечности от непривычного холода ночи, и начинал сомневаться, что сможет спуститься по лестнице эшафота. Утро могло застать его здесь. Весь квартал начнет просыпаться. Самая ранняя пташка, что появится в утреннем сумраке, увидит очертания фигуры на эшафоте и, разрываясь между тревогой и любопытством, начнет стучать в одну дверь за другой, призывая всех увидеть призрака – ведь именно призраком покажется ему стоящий – какого-то покойного преступника. Сумеречная суматоха будет лететь от дома к дому. Затем, когда утренний свет станет ярче, проснутся патриархи семей в своих фланелевых пижамах и замужние дамы, не останавливаясь, чтобы сменить ночные рубашки на платья, поспешат сюда. Все племя почтенных людей, ранее не замеченных даже в растрепанности прически, предстанет на этой площади во всем беспорядке ночных кошмаров. Старый губернатор Беллингем поспешно выйдет сюда, криво застегнув свои брыжи эпохи короля Якова, а с ним и миссис Хиббинс, с лесными травами, прилипшими к подолу юбок, еще более кислая, чем обычно, потому что не сомкнула глаз после ночной скачки; и добрый отец Уилсон тоже, проведя половину ночи у постели умирающего, встревоженный и болезненный от раннего подъема, выдернувшего его из сна о горних высях. С ними наверняка придут старейшины и дьяконы из церкви мистера Диммсдэйла и юные девы, которые так восхищались своим священником, что возвели ему храмы в своих белых грудях, которые теперь, в спешке и смятении, едва ли успеют прикрыть платками. Все жители города вскоре будут спотыкаться о пороги и поворачивать пораженные и испуганные лица в сторону эшафота. Кого они увидят там, окрашенного в алый цвет лучами восходящего солнца? Кого же еще, как не преподобного Артура Диммсдэйла, замерзшего до полусмерти, оглушенного своим позором, стоящего там, где когда-то стояла Эстер Принн!
Охваченный гротескным ужасом этой картины, священник, сам того не сознавая и к собственному испугу, внезапно расхохотался. И тут же ему ответил звонкий, воздушный детский смех, в котором с сердечной дрожью – он сам не знал, от боли она родилась или от радости, – он опознал смех маленькой Перл.
– Перл! Маленькая Перл! – воскликнул он после секундной паузы и заставил себя понизить голос. – Эстер! Эстер Принн? Это вы?
– Да, это я, Эстер Принн! – ответила она с ноткой изумления, и священник услышал, как ее шаги приближаются от тротуара, по которому она шагала. – Это я, а со мной моя маленькая Перл.
– Откуда ты идешь, Эстер? – спросил священник. – Что привело тебя сюда?
– Меня пригласили к умирающему, – ответила Эстер Принн. – К губернатору Уинтропу, чтобы снять с него мерки для погребальных одежд, а теперь я возвращаюсь с ними домой.
– Подойдите же сюда, Эстер, ты и маленькая Перл, – сказал преподобный мистер Диммсдэйл. – Вы обе уже побывали здесь, но меня тогда не было с вами. Поднимитесь же сюда снова, и мы будем стоять здесь втроем.
Она молча поднялась по ступеням и встала на эшафот, держа за руку маленькую Перл. Священник потянулся ко второй руке девочки и взялся за нее. И в тот же миг он словно ощутил сильнейший прилив новой жизни, иной жизни, что потоком захлестывала его сердце и струилась затем по всем его венам, словно мать и дитя подпитывали своей жизненной теплотой его почти оцепеневшую систему. Все трое сформировали словно электрическую цепь.
– Пастор! – прошептала маленькая Перл.
– Что ты хочешь, дитя? – спросил мистер Диммсдэйл.
– А ты будешь стоять тут со мной и мамой завтра в полдень?
– Нет, не так, моя маленькая Перл, – ответил священник, поскольку новая сила того момента влилась и в ужас перед публичным разоблачением, который так долго мучил его, и теперь он дрожал от сплетения старого ужаса и некоей странной радости. – Нет, дитя мое. Я буду стоять с тобой и твоей матерью в иной день, но не завтра.
Перл рассмеялась и попыталась отдернуть руку. Но священник быстро ее поймал.
– Еще немного, дитя мое, – сказал он.
– Но ты пообещай, – попросила Перл, – что возьмешь за руки меня и маму и завтра днем?
– Не тогда, Перл, – вновь ответил священник. – В другой раз.
