– Да, я пойду с вами домой, – сказал мистер Диммсдэйл.
С холодным отчаянием, как только что пробудившийся от кошмара человек, он позволил лекарю увести себя прочь.
На следующий день, однако, было воскресенье, и проповедь, которую он читал, была самой богатой и мощной, самой пронизанной небесным влиянием из всех, что доселе срывались с его губ. Говорили потом, что души, множество душ, были приведены к истине силой его служения и поклялись себе хранить святую благодарность мистеру Диммсдэйлу долгие годы спустя. Но когда он спустился с кафедры, к нему подошел седобородый дьячок с черной перчаткой, в которой священник опознал собственную.
– Ее нашли, – пояснил дьячок, – этим утром на эшафоте, где злодеев предают публичному позору. Сатана обронил ее там, я знаю, желая непристойно подшутить над вашим преподобием. Но он воистину слеп и глуп, как всегда. Чистой руке нет нужды скрываться под перчатками!
– Благодарю, добрый друг, – мрачно сказал священник, но сердце его преисполнилось страха, ведь настолько смешана была его память, что события прошлой ночи уже начинали казаться видением.
– Да, похоже, это действительно моя перчатка.
– И раз уж Сатана решил ее стащить, вашему преподобию отныне лучше бороться с ним без перчаток, – заметил старый дьячок с мрачной улыбкой. – Но слышали ли вы, ваше преподобие, о знамении, что видели прошлой ночью? Огромная алая буква в небе – буква «А», которая, как решили, означает «Ангел». Поскольку нашего доброго губернатора Уинтропа сделали ангелом прошлой ночью и, без сомнения, пожелали уведомить о том нас на земле!
– Нет, – ответил священник. – Об этом я ничего не слышал.
13
Еще один взгляд на Эстер
Во время своей последней странной беседы с мистером Диммсдэйлом Эстер Принн была шокирована ухудшением его состояния. Его нервная система, похоже, была полностью уничтожена. Моральная сила уменьшилась до детской слабости. Она беспомощно ползала по земле, хотя интеллектуальные его качества сохранили прежнюю силу и, возможно, обрели новую нездоровую энергичность, которую могла придать им только болезнь. Обладая знанием обо всей последовательности обстоятельств, сокрытых от всего мира, она могла заключить, что, помимо законных угрызений совести, ужасный механизм начал свою работу и все еще воздействовал на благополучие и покой мистера Диммсдэйла. Зная, каким был когда-то этот несчастный падший человек, она всей душой восприняла тот судорожный ужас, с которым он обратился к ней – изгнаннице и парии – за поддержкой против инстинктивно опознанного врага. Она решила, более того, что у него есть право на самую полную помощь с ее стороны. Слегка привыкнув в своем длительном удалении от общества измерять свои идеи о добре и зле по внешним стандартам, не считаясь с собой, Эстер увидела – или ей казалось, что увидела, – что ответственность, лежащая на ней по отношению к священнику, несоизмерима ни с чьей в этом мире. Звенья, объединявшие ее с остальным человечеством, – звенья из цветов, или шелка, или золота, или же любого другого материала – все были разорваны. Осталась лишь железная цепь общего греха, которой ни он, ни она не могли разорвать. И, как и все иные связи, она несла в себе обязательства.
Эстер Принн уже не занимала той же позиции, в которой мы видели ее в ранние дни ее позора. Годы пришли и ушли. Перл уже исполнилось семь. Ее мать, носящая на груди алую букву, блестящую замысловатой вышивкой, давно уже стала для горожан привычным объектом. Как обычно и бывает в случаях, когда человек выделяется перед обществом какими-то выдающимися чертами, но в то же время не мешает ни общественным, ни частным интересам и удобству, общее мнение по отношению к Эстер Принн изменилось к лучшему. Стоит отдать должное человеческой природе: там, где эгоизм не играет роли, человек склонен скорее любить, чем ненавидеть. Ненависть, в ходе небыстрого и негромкого процесса, может даже превратиться в любовь, если только перемене не будут мешать постоянное новое раздражение в виде чувства изначальной враждебности. В данном вопросе Эстер Принн не злила и не раздражала общества. Она никогда не спорила с публикой, безропотно подчинялась наихудшему обращению и никогда никоим образом не требовала расплаты за свои страдания, равно как и не рассчитывала на симпатии общества. К тому же непорочная чистота ее жизни на протяжении всех лет, которые она провела в позоре, в значительной мере свидетельствовала в ее пользу. Ей нечего было терять, с точки зрения людей, у нее не было надежды и, похоже, не было желания чего-либо добиться, и потому вернуть несчастную скиталицу на подобный путь истинный могла лишь искренняя тяга к чистоте.
К тому же все знали, что Эстер, ни разу не требовавшая себе даже малейшего послабления и людских привилегий – помимо права дышать общим воздухом и зарабатывать на хлеб для себя и маленькой Перл своим добросовестным трудом – сразу же признавала свое родство с родом человеческим, когда речь заходила о любой благотворительности. Она с наивысшей готовностью отдавала свой скудный доход на нужды бедных, даже когда ожесточившийся сердцем нищий платил ей презрением за еду, которую она регулярно приносила к его двери, или за платье, которое она сшила ему пальцами, что могли бы вышивать королевские одеяния. Никто так самозабвенно не боролся с бедой, когда моровое поветрие приходило в город. В любой час бедствий, как общих, так и личных, изгнанная из общества тут же находила себе место. И приходила она не как гостья, а как полноправная соседка, в дом, затененный бедой, словно мрачные сумерки были проводником, дающим ей право взаимодействовать со своими собратьями. В неземных лучах беды светилась и мерцала ее вышитая буква. В иных местах то была метка греха, но в комнатах больного она становилась тонкой свечой. И ровный свет ее служил страдальцам указателем сквозь край времен. Показывал, куда поставить ногу, в то время как свет земной быстро гас перед его глазами, а свету будущего рано было появляться. В такие критические моменты природа Эстер раскрывалась тепло и щедро – полноводным источником человеческой чуткости, готовой откликнуться на каждую насущную просьбу и не иссякающей от того. Грудь ее, помеченная знаком стыда, становилась мягкой подушкой для уставшей головы нуждающегося. Она сама посвятила себя в Сестры милосердия, или, можно иначе сказать, тяжелая рука мира посвятила ее, когда ни мир, ни она, не пытались того добиться. Буква была символом ее призвания. В ней раскрылись такие глубины пользы – и силы действовать, и силы сострадать, – что многие люди отказывались воспринимать алую «А» в изначальном ее значении. Они говорили, что буква значит «Able», «сильная», так сильна была Эстер Принн своей женской силой.
Но лишь потемневший от горя дом мог удержать ее. Стоило вновь появиться в нем солнечному свету, и ее уже не было. Тень ее таяла за порогом. Готовая помочь соседка уходила, не оглянувшись даже, чтобы принять заслуженную похвалу и благодарность, появись они в сердцах тех, кому она так самоотверженно служила. Встречая их на улице, она никогда не поднимала головы, чтобы принять их приветствие. Если они решались поприветствовать ее, она прижимала палец к алой букве и проходила дальше. То могла быть гордость, но настолько похожая на смирение, что она производила смягчающее действие последнего качества на людские сознания. Характер общества деспотичен, оно способно отрицать обычную справедливость, когда та слишком упорно требует своих прав, но столь же часто вознаграждает куда большим, чем справедливость, когда обращаются к его щедрости, свойственной довольному деспоту. Интерпретируя манеры Эстер Принн как оную мольбу о щедрости, общество склонно было проявлять к своей бывшей жертве больше милостивого поощрения, чем она того хотела бы или, пожалуй, заслуживала.
Правители, равно как и мудрые и образованные мужи сообщества, глубже осознавали и признавали добрые качества Эстер, нежели люди простые. Предубеждения, которые они разделяли с последними, были усилены в них железным каркасом умозаключений, отчего избавление от упомянутого требовало куда большего труда. И все же день за днем их кислые и жесткие морщины расслаблялись в нечто, что с течением лет могло бы вырасти в выражение почти благожелательности. Такова была природа людей высокого положения, которое и обязывало их надежно хранить общественную мораль. В частной же жизни Эстер Принн вполне прощали ее моральную неустойчивость, даже более того, начинали смотреть на алую букву как на символ, но не того единственного греха, который она совершила давно и за который с тех пор так безотрадно расплачивалась, а множества благих деяний, совершенных ею с тех пор. «Видите ту женщину с вышитым знаком на груди? – говорили они чужакам. – Это наша Эстер, Эстер из нашего города, что так добра к бедным, так готова помочь больным и утешить отчаявшихся!» Затем, ибо люди от природы склонны говорить о себе самое худшее, когда оно выражено в других, сама природа вынуждала их шепотом пересказывать темный скандал давно минувших лет. Что ничуть не умаляло того факта, что в глазах рассказчика алая буква все равно обладала эффектом креста на груди монашки. Она наделяла носительницу определенной святостью, давая возможность безопасно ходить посреди людских страданий. Попади она между воров, буква бы ее сберегла. Многие говорили, и многие же верили, что однажды индеец пустил стрелу в этот знак и та, ударившись о букву, безвредно отскочила в траву.
