Вот тебе, дорогая моя Клотильда, мои личные детские воспоминания. О том, что было дальше, ты знаешь лучше меня.
Как всегда твоя Ева Л.»
Гордон держал записку в руках, и его била дрожь. Но потом вдруг он как бы вновь обрел спокойствие. «Да, это обезоруживает! Воспитывалась без положительного примера, в школу не ходила, ничему не выучилась, кроме как смотреться в зеркало и повязывать бант. А когда предъявлялся счет, ее никогда не было дома. И все-таки изо дня в день сидеть у окна в постоянном ожидании принца, который приедет, чтобы забрать Катеньку а, быть может, заодно и Лизаньку, хотя обе они еще дети. Ну и что? Принцы на то и существуют. Может, он и мамашу заберет. Только бы приехал и забрал, все равно кого. Они друг за друга только порадуются. Ведь это же так великодушно, а потом можно продолжить игру. Да, игру. Главное здесь – игра. Лишь бы ничего всерьез, даже за едой. Ах, если ты красива и всегда носишь траур и питаешься „грибочками“, тебе на роду написано стать княжеской любовницей. Бедная Сесиль! Она не выбирала такой жизни, она в ней родилась, она не знала ничего иного. И когда явился долгожданный жених, о котором она мечтала, возможно, еще при жизни отца, она не сказала „Нет“. И откуда бы взяться этому „Нет“? Держу пари, она даже не подумала о возможности отказа. Мамаша высмеяла бы ее, да и она себя тоже».
Он все еще вертел и теребил в руках записку, сгибал ее по краям и углам, не соображая, что делает. Наконец, он встал и взглянул на кроны деревьев, пронизанные теперь утренним светом.
«Туман над деревьями рассеялся, а я еще блуждаю в тумане, как будто залез на вершину Вацмана. А если уж бродишь в тумане, то, считай, заблудился. Que faire?[155] Разыгрывать разочарование или прямо ей сказать: „Прошу вас, моя любезная, пошлите куда подальше вашего проповедника, и я вас исповедую“. И что в итоге? „Ай-яй-яй, дочь моя!“ Может, заговорить с ней о покаянии и епитимии? Или о десяти заповедях? Или о более высокой нравственной точке зрения? Или о поведении, недостойном прекрасной женщины? Так недолго и опростоволоситься. Хорош я буду, если она улыбнется и позвонит горничной: „Посветите этому господину“».
Отойдя от окна, он подошел к подзеркальнику, где лежали часы, записная книжка и портсигар. «Закурю-ка я гавану для душевного равновесия, одно облако разгоню другим. Similia similibus[156]. Клин клином, так сказать. Как говаривал наш полковник Тейлор: „Вся мудрость в табаке“. Похоже, он был прав. Я преспокойно продолжу свои визиты к супругам Сент-Арно, не строя никаких планов, буду действовать по обстоятельствам. В самом деле, это лучший выход: смотреть на нее с симпатией и болтать, как прежде, как будто я ничего не знаю, как будто ничего не случилось… А, в сущности, что случилось? Какое мне дело до его сиятельства и его чайной барышни? И до сиятельства номер два? А тем более, до камергера и гофмейстера? Ах, как вспомню охотничий домик его высочества Тодтенроде… То-то она вздрогнула и отвернулась, когда мы с ней заглянули в те жуткие окошки. А еще прежде, в Кведлинбурге, когда я так смело разглагольствовал о галереях красавиц и графине Авроре, уже тогда было все то же. Что ж, теперь все проясняется… Бедная, бедная красавица!»
Он не хотел ничего делать, ничего менять в своем поведении, но целых три дня не показывался у Сент-Арно.
Наконец, на четвертый день он собрался с духом.
Между тем, осень вступила в свои права, стало ветрено, и когда он пересекал Хафенплатц, сухая листва взметнулась ему навстречу. Он глянул наверх и увидел, что все жалюзи спущены, как во время его первого визита. Только в комнате Сент-Арно окна были распахнуты, и занавеси развевались на ветру.
«Опять он в манеже или в клубе. Дома никогда не бывает. Похоже, он и вправду не видит ее целыми днями, и Роза права, когда называет его любовь, если это вообще любовь, весьма своеобразной. Во всяком случае, радости от нее мало, уж это-то сразу видно. Помнится, она сама мне в этом призналась. Да и может ли быть иначе? Убитые на дуэли соперники – разве ими жива любовь? Любовь живет в учтивых мелочах. Преданность женского сердца нужно завоевывать снова и снова. Нужно каждый час оказывать маленькие знаки внимания, перебирая их, словно четки. И закончив молитву, начинать ее сначала. Нужно всегда быть под рукой, всегда готовым к услугам, в этом все дело. Все прочее ничего не значит. Дарить на Рождество норковую или соболью шубку? Браслет на день рожденья? Да будь он украшен хоть Кохинуром[157] – для трехсот шестидесяти пяти дней этого слишком мало. Ведь для чего небеса велят расцветать стольким цветам? Зачем существуют букеты фиалок и роз? Для чего нужны сладости „Феликса и Заротти“[158]? Так рассуждает каждая девушка, и я, к своему ужасу, вспоминаю, что иду к ней без букета и без бонбоньерки. Выходит, я ничем не лучше Сент-Арно. А ведь он всего лишь законный супруг».
Разговаривая таким образом с самим собой, он подошел к дому, и в тот же момент дверь отворилась, как будто его появление было замечено из швейцарской. В самом деле, через глазок в двери на него с любопытством смотрела маленькая девочка и, казалось, ждала его приветствия. Он кивнул ей и поднялся вверх по лестнице.
На первой же площадке он встретил тайного советника, возвращавшегося от Сесиль.
– А, господин фон Гордон, – поздоровался тот. – Les beaux esprits se rencontrent[159]. Мадам дурно себя чувствует; к сожалению, а может быть, и нет, смотря как на это взглянуть. Вы же знаете, вечно она охает и ахает…
Он рассмеялся и, еще раз приподняв шляпу, прошел мимо Гордона.
Гордона эта встреча задела самым неприятным образом, тем более неприятным, что на званом обеде Сесиль, как он заметил, уделяла своему соседу по столу много внимания. Она смеялась фривольным шуткам тайного советника, а что касается его развязности (по словам Розы, едва удерживаемой в границах приличий), то Гордон достаточно долго жил на свете и знал, что наглые люди всегда имеют фору.
Гордон уже поднялся по лестнице и звонил в дверь.
– Мадам будет очень рада, – сказала, впуская его, горничная.
– Господин фон Гордон, – доложила она.
– Милости прошу.
Сесиль действительно чувствовала себя плохо, но не отказалась от своего любимого места на балконе. Скамеечка с двумя подушками была убрана, а вместо нее там стоял шезлонг, на котором лежала больная, набросив на плечи шаль, а на ноги – плед, с вышитым на нем гербом то ли Сент-Арно, то ли Воронеш фон Заха. Рядом на столике стояла похожая на флакон бутылочка, а также вода и сахарница.
Увидев Сесиль такою, Гордон расстроился, забыл обо всем и собрался произнести слова утешения. Но она, не слушая его, заговорила сама, с трудом выпрямившись на лежавшей под спиной подушке.
– Как вы поздно. Я ждала вас раньше, господин фон Гордон… Вероятно, наш обед не не слишком вам понравился. Но садитесь. Вон там есть еще один стул. Уберите этот платок; или нет, дайте его сюда, я наброшу его поверх шали. Потому что, если честно, меня знобит.
– А вы расположились здесь, на воздухе, как будто у нас июль, а не октябрь.
– Да, тайный советник (он недавно ушел) был того же мнения и упрекал меня и даже решительным тоном настаивал, что лично перенесет меня в постель.
– Представляю себе этот тон. C’est le ton, qui fait la musique[160].
– Конечно. И тайный советник владеет им лучше всех. И все-таки он меня забавляет, признаюсь в этом, хотя это, быть может, и не делает мне чести. Но все такие скучные, а он всегда так остер на язык. А лежу я здесь, на свежем воздухе, просто потому, что у меня нет выбора. Если я прикажу перенести себя в комнаты, то там мне нечем дышать, несмотря на высокие потолки, меня там всегда знобит, а в худшем случае, я могу простудиться. Из двух зол я выбираю меньшее. Но хватит об этом. Нет ничего скучнее, чем истории болезней, разве что сойдутся двое больных, и каждый постарается превзойти товарища по несчастью. Но к этому спасительному средству вы не прибегнете. Так что расскажите мне лучше о Розе. Знаете, я уж стала ревновать. Вы с ней так шептались, словно у вас общие секреты. А когда старый генерал выложил свой главный козырь, вы с ней обменялись рукопожатием. О, меня не проведешь. И под конец еще провожанье до конки. Вроде бы расстояние близкое и невинное, но понятие все-таки довольно растяжимое, аж до Энгельуфер. Кстати, как может художница, дама, жить на Энгельуфер?
– Шутить изволите, милостивая государыня. Вам ли не знать, как это бывает. Роза! С Розой можно совершить кругосветное путешествие и закончить его там же, где оно началось. Я проводил ее до дома, и мы обсудили и осмеяли весь свет. Но если бы вместо Розы я нес под мышкой одну из ее картин, эффект был бы тот же. Короче говоря, среди ее достоинств нет шарма, и я знаю женщин, чье одобрительное молчание значит для меня больше, чем самое остроумное замечание Розы.
Сесиль улыбнулась, даже не пытаясь сделать вид, что не поняла смысла и цели его слов.
