— Я ненавижу власть! Я ненавижу власть! — А ведь сам был тоже власть, которую никто не избирал, литературная. Кого хотел (покорных ему женщин), проталкивал в союз, кого не хотел (кто не поддавался ему), не пускал туда, да еще находил способ высмеять. А в конце жизни, мне кажется, тоже забеспокоился, узнав, что я снова стала писать, как бы я о нем, "раскудахтавшись", не написала. Знал заранее, что если напишу о нем, не героем его изображу, конечно. А тем, кем он и был в жизни: дикарем и самодуром. Человеком мстительным, злопамятным, гребущим под себя, ради денег и славы готовым отречься от Родины, но умеющим притворяться совсем другим и выгоду извлечь из своего притворства. Вы скажете, я чересчур сурово отношусь к ним. Ненашева, мол, уже нет, а о мертвых надо или хорошо, или никак. Что я на это отвечу? Человек при жизни должен сам позаботиться о том, чтобы после его смерти о нем отзывались хорошо.
А Чижовкин, мол, старше, и то, как я к нему отношусь, может укоротить ему век. На это я отвечу: А что он думал, пытаясь совратить меня, когда мне было девятнадцать лет? Что я, став старше, позабуду это и буду писать о нем хорошо? Написала так в первой своей книге, когда мало знала о нем. А теперь, узнав больше, пишу по-другому. Нет, нет. Не соглашусь я изменить свое отношение к нему лишь от того, что он состарился. Сам бы он изменился, стал бы лучше, стал бы лучше, попросил бы у меня прощения, тогда другое дело. Но если он остался прежним и доволен собой, его за все это следует наказать. Пора уже, наверное, этих диктаторов в области литературного творчества поставить на место, развратников этих, уверенных в своей безнаказанности. Злоупотребляя тем, что женщина зависит от тебя в серьезном деле, толкать ее на скользкий путь и мешать добиться успеха, да за это наказывать надо еще строже, чем просто рассказать о них правду.
Губить таланты, вместо достойных давать зеленый свет недостойным — это настоящее преступление. Не оттого ли бы отстаем от других стран в науке, технике, что никак не можем решить проблему, которую еще в шестидесятые годы XX века поднял замечательный писатель-патриот — Дудинцев. Хочу идти я по его стопам.
Думала, закончила этот труд, но, порывшись в черновиках, убедилась, что нет. Выпустила из вида кое-что интересное. Вот, например, не отправленное письмо, адресованное моей сестре. Она дает высокую оценку творчеству Ненашева, а я стараюсь внушить ей, что писатель этот недостоин похвал. Перепишу свое письмо.
Анюта, здравствуй! Книгу, которую ты мне подарила, я прочитала всю, от корки до корки. И должна сказать, разочаровалась в ее авторе окончательно. И смешно мне даже стало: как я могла восхищаться им когда-то. Он умел вызвать сочувствие к себе, жалуясь на трудности в своей жизни. Эти жалобы не тронули бы никого, если бы не способен он был видеть красоту природы (которой он противопоставляет губителя природы — некрасивого человека). В одном из его рассказов есть такие строчки: "Красива, дивна была рыбина с покатой головой, с телом, стремительным и нарядным… Я лег на бок и еще секунду-другую видел рыбину подо льдом, потом, чуть опомнившись, сидел я на ящике, потрясенно повторяя: — Остановись, мгновение, остановись! Ты прекрасно!" Слова эти, насчет мгновения, взяты им из бессмертной книги Гете "Фауст". В этом своем произведении великий немецкий писатель доказывает, что человек счастье может обрести лишь в полезном для его народа труде. Герой Ненашева, то есть сам автор (я уже говорила, что прототипом всех его героев является сам писатель) по-своему понимает счастье. Ему не много надо: полюбовался рыбиной — и ощутил себя счастливым. Писатель этот сентиментален. А сентиментальность недорогого стоит, тем более, что, восторгаясь прелестями природы, не замечает хорошего в людях и при этом всех стрижет под одну гребенку. Почитаешь его и начинаешь думать: и меня он причисляет к губителям природы? Да что он знает обо мне?! На этой теме он заработал себе имя, так не пора ли перейти к другой, а не толочь воду в ступе? Писатель ведь не природовед, а человековед. Ему удается передать великолепие лесов, полей и рек. Это ценно, конечно. Он это понимал. Тогда почему в одном из своих рассказов (который я не назову, иначе читатель догадается, о ком идет речь, а я этого не хочу), он заявляет, что ему самому не нравится то произведение, за которое он был удостоен Государственной премии? Что вложил он в него не свою душу, а свое стремление блеснуть талантом? И не отстать от моды? В то время, как он писал эту книгу, только и разговоров было и по радио, и по телевидению о том, как это важно — беречь природу…
В одном из произведений, написанных в последние годы жизни, он называет своего героя (то есть себя) средним провинциальным писателем: "Я провинциален по духу своему, неторопливой походке к медленным мыслям". В ту деревню, куда переехал он из центра России, переместился центр литературной жизни страны. И он не понимает, что это значит? Да он просто-напросто бахвалится. Кокетничает, а это писателю не к лицу. Хвастун он бессовестный, больше ничего. В этом же произведении есть такие слова: "Я ожесточенный сиротством и войной, никогда не смог и уже не смогу подняться до той бескорыстной преданности, до того беззаветного чувства, которым наделил Господь или природа мою сестру. Ее сердце не знает зла, оно переполнено добром и любовью к людям. Написать же, родить, и вообще что-то путное создать на земле возможно только с добром в сердце, ибо зло разрушительно и бесплодно". "Я строптив, зол и упрям был". "У меня была хорошая память, и от сиротства доставшееся чувство юмора, с возрастом переродившееся, что ли, не знаю, как и сказать, — в иронию, к сожалению, порой и злую"…
Я уже говорила, почему он был такой злой. А он, называя себя злым, об истинной причине своей озлобленности помалкивает. Лишь в своей автобиографии, за три года до смерти, раскрывается полностью. Он был чужой в советской стране, все люди казались ему чужими, и он их всех ненавидел. Был злопамятным, мстительным, не ценящим добра, которое делали ему другие, не знающие, что там у него в душе и голове.
Конечно, у него в жизни, как и у других людей, было много неприятностей, но неудачником его не назовешь. А он порою просто свирепствует, думая, что свирепость его идет от протеста против царящего в мире зла и все должны высоко оценить его критическое отношение к действительности. Он думал, что критикуя все и всех, он служит правде. Что это доказывает его честность и смелость. И не догадывался, как видно, что порою, чтобы сказать хорошее о ком-либо, нужно больше смелости, чем кого-то другого осудить…
… Вот такое мнение, дорогая сестра, сложилось у меня об этом человеке, когда прочитала я книгу, подаренную тобой. Но мы еще поговорим с тобой о нем, когда встретимся.
Нашла я также в своих бумагах переписанное мною предисловие к второму изданию "главной книги" Ненашева. Автор его некая Наталья Иванова. Называется статья "Ярость слова". Серия: красная книга русской прозы. Издательство "Эксмо" (2002 год).
В серии должна появиться проза тех, кого нам остро не хватает. Ненашев прожил сосредоточенную, плодотворную (пятнадцать томов, писали — не гуляли) жизни, но в то же время не спокойную, конфликтную, в литературе. Он пробивался к свету с самой низкой точки. Сиротство, бродяжничество, заполярный детдом. Ремеслуха, солдат-шофер, связист — это война. Вечерняя школа, газета. Пропасть, спиться, сойти с круга было проще всего. Жизнь и труд. А это сопротивление. Характер Ненашева, человеческий и литературный, протестный. Против лакировочной и облегченной беллетристики о войне, против провинциальной клаустрофобии. Против столичной спесивости и снобизма. За правду о прожитом. За неразрывную связь человека с природой, за одухотворение сердца, радость каждому проблеску красоты. Жесткий писатель: нет для него героики (в привычном понимании) на войне, а есть только полный разрыв со стереотипами и клише "военной прозы". Бескомпромиссный писатель, не нуждавшийся ни в чем, кроме как в выражении собственной мысли. Никаких групповых пристрастий. Ни по теме, ни по стилю, ни по идее. Одинокий писатель. Национальная включенность автора в свое проявление максимализма. И гнев, и смех, и страх, и горе, и сострадание — все перемешано, потому что все внутри писателя было проклято и убито, но своим талантом он заставил проклятых и убитых восстать — через свой голос. Нет равнодушных к такой прозе. Есть злые, даже злобные: а что это он городит про патриота, советского солдата, клевещет на нашу армию, на генералов, на товарища Сталина? Есть — понимающие, оплакивающие вместе с автором безвременно потерявших жизнь. Есть приникающие к такой некомфортной прозе, дабы напитаться ее невероятной энергией, энергией сопротивления безвременной смерти. Насилию. Что такое эта книга? Это не апокалипсис, который будет. Это апокалипсис, который уже произошел. Запись уже случившегося с библейским началом. Где мы сейчас? Неужели люди прошли через такое? И мат, "низ" и грязь жизни, самое дно ее никак не отметают высот преодоления. Грязью — грязь поправ. Смертью — смерть.
