Мистер Биллингс испытывал горчайшее разочарование; они с маменькой заранее сошлись на том, что, стоит ему показаться графу на глаза, он тотчас же будет узнан, признан и, быть может, даже объявлен наследником титула и состояния; и, обманувшись в своих ожиданиях, он с мрачным видом рассказал многое из того, что в подробностях уже хорошо известно читателю.
Граф спросил, как зовут его мать, и названное имя разом вернуло ему память.
- А! Так ты, стало быть, сын маленькой Кэт! - молвил его сиятельство. Премилая была плутовочка, аббат, клянусь небом, но нрав - тигрица, сущая тигрица. Я теперь все припомнил. Она небольшого роста, эдакая бойкая смуглянка, с вострым носиком и густыми черными бровями, верно я говорю? Да, да, как же, - продолжал граф, - помню, отлично помню. Я ее повстречал в Бирмингеме; она была горничной у леди Триппет, верно?
- Ничуть не верно, - с запальчивостью возразил мистер Биллингс. - Ее тетка содержала трактир "Охотничий Рог" в Уолтэме; а вы, милорд, увидели ее там и соблазнили.
- Соблазнил? Ну да. Разрази меня бог, так оно и было. Будь я проклят, если не так. Я ее посадил на своего вороного жеребца и увез, словно... словно Эней свою жену во время осады Рима. Верно, аббат?
- Очень, очень похоже, - сказал аббат. - У вашего сиятельства удивительная память.
- Этим я всегда отличался, - подтвердил граф. - Да, так на чем бишь я остановился - на вороном жеребце? Вот, вот, на вороном жеребце. Итак, я посадил ее на своего вороного жеребца и увез прямехонько в Бирмингем; и там мы с нею день и ночь ворковали, будто два голубка.
- И доворковались, как я понимаю, до мистера Биллингса? - сказал аббат.
- Как это до Биллингса? А, да, да, понимаю - это шутка. Fi donc, аббат! - И, по обыкновению очень глупых людей, monsieur де Гальгенштейн принялся растолковывать аббату его же шутку. - Но послушайте, что было дальше, воскликнул он. - Пожили мы эдак в Бирмингеме, а спустя некоторое время я разрази меня бог! - собрался жениться на богатой наследнице. И что бы вы думали сделала эта маленькая Кэт? Поднесла мне яду и - разрази меня бог! расстроила мою свадьбу. Чуть не двадцать тысяч я должен был получить в приданое, а деньги мне в ту пору нужны были как никогда. Ну, не чудовище ли она, ваша мать, мистер... э-э... как бишь вас?..
- И поделом вам было! - вскричал мистер Биллингс и, не помня себя, длинно и крепко выругался.
- Послушай, малый! - произнес граф, потрясенный подобной дерзостью. Да ты знаешь ли, с кем говоришь? С потомком семидесяти восьми поколений аристократов - с графом Священной Римской империи - с представителем иностранной державы! Не забывайся, малый, если ты ищешь моего покровительства.
- К дьяволу ваше покровительство! Будьте вы прокляты со своим покровительством вместе! - бешено выкрикнул мистер Биллингс. - Я вольный британец, а не какой-нибудь там... папист из французов! А если кто смеет оскорблять мою мать и называть меня "малый", пусть побережется, пока цел, вот мой ему совет! - С этими словами мистер Биллингс встал в боевую позицию по всем правилам и пригласил своего отца, аббата и камердинера Ла-Роза сразиться с ним в кулачном бою. Двое последних изрядно струсили, особенно его преподобие; зато граф теперь смотрел на своего отпрыска с явным удовольствием; он издал нечто вроде сдавленного кудахтанья, длившегося о полминуты, после чего сказал:
- Лапы прочь, Помпеи! Ах ты, юный висельник - ты, я вижу, себя в обиду не дашь, разрази меня бог! Да, вот именно; клянусь честью, это у тебя отцовская повадка! Как он выругался, я сразу признал родную кровь. Я сам в шестнадцать лет ругался, как лодочник на Темзе, разрази меня бог! И малый, видно, весь в меня. Подойди, поцелуя меня, мой мальчик; впрочем, нет, достаточно будет, если ты поцелуешь мне руку. - И он протянул вперед костлявую желтую руку, высовывавшуюся из желтых кружевных манжет. Рука тряслась, и от этого еще пуще сверкали перстни, которыми были унизаны все пальцы.
- Что ж, - сказал мистер Биллингс, - коли вы ни меня, ни матушку поносить не станете, вот вам моя рука. Я не спесив.
Аббат расхохотался от души и в тот же вечер отправил к баварскому двору донесение, в котором весьма пикантно расписал всю сцену нежной встречи отца с сыном, добавив, что юный Биллингс - eleve favori мистера Кетча, эсквайра, le bourreau de Londres {Любимый ученик... лондонского палача (франц.).}, и которое так насмешило любовницу курфюрста, что она тут же дала слово, что по возвращении из Англии аббат получит епархию; да, сын мой, такова была мудрость, что правила миром в те далекие дни.
А тем временем граф и его отпрыск беседовали по душам. Первый дал второму полный перечень всех своих недугов, объяснил, чем он их лечит и каким пользуется почетом в качестве камергера баварского курфюрста; поведал тайну уменья носить придворный костюм и собственного изобретения рецепт пудры для волос; рассказал, как в семнадцать лет он бежал, разрази его бог, с молодой послушницей, которую после того заточили в монастырь, где она скоро сделалась поперек себя толще; и как в дни его молодости дамы не носили мушек; и как однажды, когда он был еще вот эдаким, герцогиня Мальборо надавала ему пощечин за то, что он пытался ее поцеловать.
Все эти содержательные рассказы заняли немало времени, тем более что сопровождались множеством глубоких и поучительных замечаний, вроде следующих:
- Я, черт побери, не переношу чеснок и уксус! И терпеть не могу капусту, хоть его светлость ест ее по полбушеля в день. Когда меня в первый раз угостили при дворе этим блюдом, я съел; но когда мне его подали во второй раз - я отказался; да, черт побери, отказался, хочешь верь, хочешь не верь! На меня уставились со всех сторон; его светлость свирепо насупился, что твой турок; а этот распроклятый Крейвинкель (я его впоследствии проткнул шпагой, мой свет) - этот, говорю, мерзкий Крейвинкель так и просиял, и, слышу, шепчет графине фон Фритш: "Blitzchen, Frau Grafin, теперь Гальгенштейну конец!" Что же я сделал, как ты думаешь? Я упал на одно колено и говорю герцогу: "Altesse, говорю, нынче я за обедом не ел капусты. Вы заметили это; я видел, что вы это заметили". - "Да, вы правы, monsieur le Comte", - говорит мне его светлость строго. У меня, понимаешь ли, чуть не слезы на глазах; но что делать, отступать уже нельзя. "Ваше высочество, говорю, тяжко мне произносить такие слова, обращаясь к моему государю, который мне и благодетель, и друг, и отец; но я решился и должен сказать вам о своем решении: отныне я больше не ем кислой капусты: это пища не для меня. Последний раз, отведав ее, я месяц пролежал в постели, что меня убедило окончательно - это пища не для меня. Расстраивая мое здоровье, она ослабляет мой ум и подрывает силы; а мне нужно и то и другое, чтобы с пользой служить вашему высочеству". "Тц-тц", - сказал на это его высочество. "Тц-тц-тц!" Так и сказал, этими самыми словами. А я продолжал: "Моя шпага и мое перо, говорю, шпага и перо Максимилиана де Гальгенштейна всегда к услугам вашего высочества; так неужели - неужели великий государь не снизойдет к слабости своего верноподданного, чей желудок, увы, не переносит кислой капусты?" Его высочество слушал меня, расхаживая взад и вперед; а я по-прежнему стоял на одном колене, протягивал руку, чтобы схватить его за полу. "Geht zum Teufel, сударь! - сказал он громко (а это, мой свет, значит: "Ступайте к черту".), geht zum Teufel и ешьте что хотите!" С этими словами он торопливо вышел из комнаты, оставив в моей руке пуговицу, которую я храню и поныне. Видя, что вокруг никого нет, я дал волю слезам - я рыдал, как дитя, потрясенный такой добротой и снисходительностью. (Граф часто заморгал, смахивая слезы, навернувшиеся при одном воспоминании об этом.) А затем я воротился в гостиную, где стояли карточные столы, - и прямо к Крейвинкелю. "Что, граф, говорю, кто остался в дураках?" Эй, Ла-Роз, подай мою бриллиантовую... Да, да, именно так я сказал, и все оценили мое остроумие. "Кто остался в дураках, Крейвинкель?" - сказал я, и с тех самых пор мне ни разу не предлагали кислой капусты на придворных обедах - не предлагали и но предлагают. Эй, Ла-Роз! Принеси-ка бриллиантовую табакерку из моего секретера!
Табакерка тотчас же явилась.
- Вот взгляни, мой свет, - сказал граф, открывая ее, - а то ты словно бы не поверил. Вот пуговица - это та самая, что оторвалась от кафтана его светлости.
Мистер Биллингс взял пуговицу и растерянно повертел в руках. Рассказ графа поверг его в полное недоумение; он еще не осмеливался счесть отца дураком - мешала привычка благоговеть перед аристократией.
После рассказа о кислой капусте красноречие графа иссякло, и на несколько минут воцарилось молчание. Мистер Биллингс силился уразуметь происходящее; его сиятельство переводил дух; что до капеллана, то он вышел из комнаты при первом упоминании о кислой капусте - зная наперед, что за этим последует. Его сиятельство поглядел на сына; тот, разинув рот, в свою очередь, уставился на него.
- Что же вы, сэр? - сказал граф. - Что же вы тут сидите и молчите? Если вам нечего сказать, сэр, ступайте себе. Вы здесь для моего развлечения, черт побери, а не для того, чтобы пялить на меня глаза!
