Александр Агафонов-Глянцев - Записки бойца Армии теней

Рядом работали иностранцы: бельгийцы, французы, югославы, голландцы. А редкие немецкие рабочие, мастера и начальники, были в основном пожилые и инвалиды. Как же найти единомышленников? А ведь их придется искать! Я стал присматриваться к тем, кто жил со мной в комнате. Один из них привлек мое внимание сразу же. Всем своим видом он часто выражал неудовольствие: то ему начальник цеха не по душе, - очень уж молод и груб, да еще и нацист, то ему не нравился немецкий язык, в котором ничего не мог разобрать: "Гавкающий какой-то!" - возмущался он. Я не выдержал и спросил: - Ладно, тебе не нравится, - что же ты нанялся сюда, чистенький такой? Он подозрительно посмотрел на меня и буркнул: - Обстоятельства вынудили. - Платят тут отлично, всегда есть работа, да еще и чистая. И кормят неплохо! - наседал я. Но собеседник в запальчивости возразил: - И деньги у них ворованные! Во Франции платят мало, а тут много потому, что деньги их ничего не стоят: сами их печатают, сколько хотят! Разговор зашел слишком далеко, и я ретировался. "Болтлив не в меру! Слишком болтлив!" - решил я. Прозвал я его "Рошаном". Почему? - Как-то в вагоне метро он спросил у меня, что такое по-немецки "рошан верботан"? - Откуда ты это взял? - не понял я. - А вон, висит табличка! Я глянул: на табличке написано "Rauchen verboten" ("Курить запрещается"). Если прочитать по-французски, как он это сделал, то и получится то, что он произнес. Меня разобрал смех, а он с негодованием отнесся к моему разъяснению: - Даже писать по-человечески не умеют! Так он и стал у меня "Рошаном".

Сблизился я вскоре с тремя другими французами и югославами. По ходу их высказываний убедился, что у них "зуб" на нацизм. Каждый имел с ним какие-то свои счеты, обиды. Именно из-за него, как это ни парадоксально, их и потянуло в Германию: дома им бы грозил арест. Как все-таки трудно в условиях жесткого контроля и террора искать и находить нужных людей! Югославы, жившие в соседнем бараке, находились здесь уже третий-четвертый месяц, довольно хорошо знали Берлин, были в контакте со своими соотечественниками на других предприятиях: на "Сименсе", на "А.Э.Г", "Дойче Бетрибс-Верк", "И.Г.-Фарбен-Индустри" и др. А для меня они, как полностью здесь освоившиеся, были незаменимыми гидами в этом незнакомом мне городе. То с ними, то с французами, я часто бродил по нему в выходные.

Особенно понравился мне Бошко из Белграда. С ним вспоминали о прошлой жизни, сравнивали ее с настоящей. Еще большим уважением ко мне проникся он, когда я признался, что бежал из плена. Конечно, некий риск был, но он окупился: Бошко стал мне безгранично доверять. До конца его шестимесячного контракта оставалось около месяца, и он переживал, что ничем не сумел напакостить "противным швабам". Я познакомился с его друзьями на "Сименсе", а через них с их соотечественниками на "А.Э.Г.".

Так постепенно ширился круг друзей. Но их необходимо было прощупать на деле. Как? - Без связи с тем, кто должен был подойти ко мне с условленным паролем и стать руководителем, я, как считал, не имел права рисковать и пороть отсебятину. А его-то, этого "антифа", не было и не было. Будет ли вообще? Берлин жил своей скучной, замкнутой, неприветливой жизнью. Бомбардировок больше не было. Лишь изредка раздававшийся вой сирен напоминал, что война всё-таки идет. По ночам часто был такой непроглядный туман, что прохожие натыкались друг на друга. Но и против этого немцы придумали отличное средство: повсюду продавались нагрудные светлячки - фосфорные значки, которые, сквозь молоко тумана, было видно метра за два, и это помогало. Во время воздушных и пока не сопровождавшихся налетами тревог мы покидали свои цеха, спускались в бомбоубежище, где часто, при затянувшихся паузах, нам крутили фильмы. Всегда одно и то же: "победоносная поступь" немецких войск, улыбающиеся лица солдат, взлетающие в воздух или оседающие дома, горящие самолеты, погружающиеся в пучину торпедированные транспорты и военные корабли противника... Всё сопровождалось звуками фанфар, бравурными маршами, угрозами: "Если мы двинем на Англию!..". К самому городу, откуда потоками растекались приказы об убийствах тысяч, десятков тысяч людей, я приглядывался с огромным любопытством.

Однажды мы повстречали строй гитлерюгендов (гитлеровской молодежи). Улицы пустынны: воскресенье, и горожане, по-видимому, на утренней мессе в церквах. А они, подтянутые, стройные, в черных с иголочки новых шинелях и пилотках-мютце, шли странным четким шагом, вытягивая вперед ногу и стремясь ее опустить туда, откуда только что оторвалась нога впереди идущего. Как след в след. Это - чтобы идти сомкнуто, не растягиваясь. Казалось, только одна эта молодежь и была в городе. Бошко и я, из любопытства, благо было по дороге, пошли вслед. Куда это они направляются? Строй четко свернул в какой-то большой двор. Во дворе - здание, на нем - длинные красные полотнища со свастикой. Послышалась команда, и подростки мгновенно застыли. Еще команда,- все сняли ремни и шинели, сложили их аккуратными стопками перед собой. Удивительно ровные ряды! Четкие команды и такие же четкие их исполнения. Один из мальчишек чуть замешкался. К нему тут же с ругательствами подбежал их "вожак" - "Хайот-фюрер". На весь двор раздается звонкая пощечина. Ни малейшего протеста! "Бегом!.. Шагом!.. Ложись!.. Бегом!.. Ползком!.."- чередуются команды взбешенного вожака, всего года на два-три старше остальных. Муштра длилась минут пятнадцать. От бедного парнишки валил пар. Остальные стояли по команде "смирно" и со страхом и чуть ли не с восхищением взирали на своего "фюрера" и на то, как он измывается над их товарищем...

На душе скверно: бедные мальчишки! Из них выбивают детство, стараются превратить в бездушных автоматов! Так мы воочию ознакомились со знаменитой "палочной" - "шток-дисциплин". Но почему в воскресенье, в часы богослужения? - Поняли: чтобы оторвать, отучить от церкви, от религии, провозглашавших гуманность. Национал-социализм вводил свою, древне-германскую религию. Богом теперь должен быть один - Гитлер! Лишь на него должны молиться! Оболванивали не только юнцов. Скорее, это начиналось именно с детства: так всегда поступает любой тоталитарный режим!

В воскресенье нас на Александер-плаце застала длительная тревога. Всех прохожих загнали в бомбоубежище ("люфт-шютцраум"). Там стали проецировать кинокартину. Как обычно, начали с "Вохеншау"- недельного обозрения. На экране движется колонна танков. Солдаты с закатанными рукавами, улыбающиеся летчики нажимают на гашетки, мессершмиты сбрасывают тучи бомб, с воем пикируют "штуки"- юнкерсы с сиренами. А на земле - кромешный ад, оседают, горят многоэтажные дома. В пламени пожарищ мечутся обезумевшие люди. Немецкие же солдаты в уютных землянках, в спокойной обстановке, читают, пишут письма, играют на губных гармошках... Преподносится мораль: всё, что сопротивляется - уничтожается зримо, беспощадно. А наши, мол, герои-солдаты - хорошие, бравые парни, отличные семьяне. Они - неуязвимы! После "вохеншау" фильм "Комиссары". Он и до сих пор перед глазами, настолько был нелеп и глуп. Вперед мчатся всадники-герои в немецких рогатых шлемах. Бой, взмахи сабель, искаженные в злобе лица, кровь ручьем, истошные крики. На переднем плане бравый немец наносит удар саблей по голове буденновца с давно небритым, щетинистым зверским лицом. Сбивает с него рогатую буденновку. Зал подается вперед: не может быть! Да, точно: на макушке у этого врага-комиссара во весь экран торчит волосатый рог! Конечно, немцы побеждают. Лежат ряды вражеских трупов, у каждого десятого -"комиссара" - волосатый рог{22}.

Подобные фильмы и эпизод с гитлерюгендами напомнили слова Гитлера:   "Закон и воля Фюрера - едины!.. Я фанатизировал массы, чтобы сделать их инструментом моей политики... Они тотчас же исполнят мои приказы!.." Я вышел из убежища с тошнотворным чувством. Посмотрел на Бошко: он тоже был подавлен подобной глупостью режиссера. Не знал я тогда, что такая глупость свойственна некоторым режиссерам и других стран, изображающим врагов - "фрицев" и "буржуинов", которых храбро побеждают "мальчиши-кибальчиши"! Поздно ночью, подходя к нашему лагерю, на одном из фонарных столбов мы заметили приклеенный листок. В глаза бросился заголовок крупными буквами: "Рабочие и работницы берлинских предприятий! Фюрер ведет нас к краху!". Принялись читать. Говорилось о поражении немецких войск под Москвой, о растущем недовольстве и сопротивлении порабощенных народов, о том, что все они "против Гитлера и его агрессивной политики". Призывалось к саботажу. Подпись под листовкой: "Немецкая коммунистическая партия, Берлин". Значит, и в самом деле имеются другие немцы, - те, которые против Гитлера! Конечно же, мы захотели, чтобы об этой листовке знали и другие наши товарищи. Но на следующее утро, когда их подвели к тому столбу, на нем было только тщательно вымытое место.

 К концу подходит вторая неделя моей "командировки". Никаких новостей, ничего! А меня, как назло, затрясли приступы малярии! Лежал, била лихорадка, пот тек ручьями, а я думал: не зря ли приехал? Не арестованы ли те, к кому меня послали? И вдруг, в забытье, почувствовал: кто-то меня трясет. С трудом приоткрыл набрякшие веки, откинул слипшиеся волосы: надо мной склонилось встревоженное лицо... Мишеля! Да нет, не может быть! Откуда, как? - Ты ли это, Мишель? - не верил я, думая, что это пригрезилось в бреду. А он, успокоившись, насмешливо забурчал: - Значит, жив всё-таки?.. Да-а, как видишь, не одному тебе выпало счастье зарабатывать бешеные деньги!.. Я приподнялся, счастливый. Вокруг нас постепенно стали собираться другие жильцы: как-никак, а земляк приехал! Друг стал рассказывать о Париже, о "неистовстве террористов", которые не дают немцам покоя, о дороговизне, голоде, холоде... О себе добавил, что уже несколько дней как здесь, работает на одном предприятии, а именно - авиа-слесарем на аэродроме "Темпельгоф", ремонтирует самолеты. У бедных немцев, мол, другого выхода нет: все их собственные механики и слесаря брошены на прифронтовые аэродромы. Вместо них приходится работать иностранцам: их-то близко к фронту лучше не подпускать, - вдруг переметнутся! А здесь ими и можно заткнуть дыры, пополнить наземные службы. Своих-то почти никого не осталось!.. - Вот мы, иностранцы, и выручаем их, помогаем, чем и как можем!.. С нашей помощью, всех немцев на фронт. Глядишь, и победят весь мир!.. Наступило настороженное молчание. А Мишель, знай, гнет свое: - Вы тут как буржуи! И чего это я, дурак, так долго сидел и раздумывал в Париже? Знал бы, что здесь так чудесно и спокойно, такие деньги, питание, никаких очередей, - давно бы примчался... В который раз я восхищенно смотрел на друга: вот, как надо агитировать! А мои соседи прячут глаза. Когда мы остались одни, Мишель тихо произнес: - Гастон передал: скоро к тебе подойдут! Опять "Гастон"! Почему не Кристиан, не Викки? И что это за Гастон? на мое недоумение Мишель ответил: - Он - выше Кристиана по должности. Впрочем, как мне известно, ты лично с ним встречался. Это тот, который разговаривал с тобой в подворотне на рут де Шуази, в Иври-на-Сене, помнишь? - Тот, в очках? - не поверил я: - Но он же нас послал в Ля Рошель... - Ну и что? Вы же сами того хотели. Вы так рвались в Англию или Африку... Но ему понравилось, что вы сумели выкрутиться, не растерялись. А Кристиан, - это один из его помощников... Ну и дела! Так запутано, что ничего простому смертному не понять! Но известие, что со мной наконец-то выйдут на связь, затмило всё, и мое недоумение тоже. Впрочем, какая разница? Главное, что всё идет нормально. И кажется, для меня наступят-таки интересные дни.