В селе Матюшкина все звали Циркачом. Этой клички он был удостоен после одной оплошности, о которой он вспоминал с болью в сердце.
Это было перед войной. Матюшкин учился в девятом классе и на мартовском празднике выступал в районном клубе. Народу собралось столько, что не только сесть — встать было негде, кое-кто забрался даже на подоконники.
Матюшкин выполнял цирковой номер: баланс со стаканом воды, поставленным на лоб. При гробовой тишине зала — все видели, как в стакане колыхалась подкрашенная чернилами вода — он плавно садился, переворачивался с живота на спину, медленно перекатывался по пыльному полу и потом также плавно, не пролив ни капли воды, вставал. Его номер был встречен громом аплодисментов. Просили повторить еще раз. Счастливый Матюшкин вышел повторить свой номер.
Но тут как раз и случилось то, что он не мог вытравить из своей памяти каленым железом. Не забывало об этом и село.
Когда Матюшкин силился встать на ноги, да так встать, чтоб не шелохнулась в стакане вода, вот тут-то и случился с ним конфуз. Он оступился и полетел в суфлерскую будку, под пол сцены, куда уборщица неделю назад поставила ведро сажи. Под хохот и аплодисменты зала Матюшкина вытащили из суфлерской будки за ноги. Лицо его было в фиолетовых чернилах, сам весь перемазался в саже.
Прошла война, у Матюшкина появились дети, но кличка Циркач нет-нет да и донесется из молодежной стайки насмешников.
Прозвище это он носил в сердце, как незаживающую, саднящую ранку.
К семье Шадриных Матюшкин относился с особенным уважением. Еще до войны, когда он учился с Дмитрием в одном классе, Матюшкин втайне, по-доброму завидовал Шадрину. Дмитрий «хватал все на лету», а ему, Матюшкину, приходилось брать грамоту долбежом, усидчивостью. Теперь же, когда он знал, что Дмитрий учится в Московском университете, уважение к семье Шадриных еще больше возросло. Решив заказать для клуба портрет Сталина, он обратился не к местному художнику Худякову, который пил запоями, а к младшему брату Дмитрия. Он слышал, что Сашка Шадрин хорошо рисует портреты. Даже не посмотрел, что тот всего-навсего пожарник.
Узнав, что портрет заказан не ему, а пожарнику, Худяков решил строить козни и заведующему клубом и Сашке.
По озабоченному лицу Матюшкина Сашка почувствовал неладное. Тот тихонько покашливал в кулак, почему-то хмурился, отходил от картины, снова к ней подходил, рассматривал долго, тщательно.
Массовик, молодой паренек, игравший вечерами на баяне, стоял здесь же и молча смотрел на портрет.
Наконец заговорил Матюшкин:
— Знаешь, Сашок, скажу тебе честно: картина мне нравится. Но тут есть одна загвоздка. — Матюшкин достал папиросу, закурил и закашлялся. — Этот пьяница Худяков нам здорово поднавредил.
Сашка тревожно смотрел на заведующего, переминаясь с ноги на ногу.
— Капнул в райком, что портрет я заказал не ему, профессионалу, а тебе. Понял?
— Понял, — глухо ответил Сашка, хотя сам еще не понял — что же здесь плохого, если он, непрофессиональный художник, нарисовал хорошую картину.
Матюшкин взмахнул перед своим носом обрубком левой руки и решительно произнес:
— Ничего, в райкоме в этом деле толк знают. Там разберутся. Я вчера вечером встретил второго секретаря, он меня предупредил, что, перед тем как покупать, картину нужно показать ему.
— Что ж, пойдем, покажем, — согласился Сашка, чувствуя, что дело осложняется.
По дороге в райком его подогревала тайная гордость: «И в райкоме узнают, что портрет Сталина нарисовал не Худяков, а Сашка, рядовой пожарник. Чего доброго, в районной газете об этом напишут». Ему даже начинала нравиться деловая и серьезная постановка вопроса, в этой строгости он чувствовал особую важность своей работы.
Закрыв клуб на висячий амбарный замок, поржавевший от дождей и времени, Матюшкин и Сашка направились в сторону кирпичного белого здания — единственного двухэтажного во всем селе, — где размещался райком партии и райисполком.
Кабинет второго секретаря райкома был на втором этаже. Поднимаясь по ступеням лестницы, Сашка придумывал заранее ответ, который он даст в том случае, если секретарь будет удивляться, восторгаться и расспрашивать, как это он, непрофессиональный художник, смог так здорово написать портрет вождя. «Скажу, что могу еще получше нарисовать», — решил он твердо и шагнул через порог в кабинет, на пухлой, обитой клеенкой двери которого висела дощечка с серебряной надписью на черном стекле: «К.С. Кругляков».
Первое, что бросилось в глаза Сашке, когда он закрыл за собой дверь, — это был Т-образный длинный стол, покрытый зеленым сукном.
В жестком кресле сидел маленький, кругленький секретарь. Ворог серого кителя не сходился на его короткой шее, а под мышками он так давил, что глубокие складки коверкота врезались в тело.
На клеенчатом диване у окна, небрежно развалившись, сидел начальник районного отдела МГБ майор Кирбай.
Кругляков сидел за столом картинно-неестественно, несколько напряженно, словно каждую минуту по телефону его могла запросить Москва. Острые, ровно поставленные на столе локти придавали всей его фигуре значение застывшего вопроса: «А как вы считаете?»
Кирбай перевел взгляд на вошедших, которые остановились у дверей, почесал небритую румяную щеку и принялся барабанить пальцами по клеенчатому валику дивана.
— Я считаю, что мы это можем сделать и без Ядрова. Не только можем, но и должны.
— Смотрите, Валентин Ерастович, вам виднее. Но я считаю, что без Ядрова мы это делать не имеем права. Это его прямая компетенция.
— Насчет прямых компетенций — это ваша вечная демагогия. Выносите на бюро — решим без Ядрова.
Ядров был первым секретарем райкома партии и уже неделю как находился в отъезде. Его замещал Кругляков.
Потирая гладко выбритый подбородок, Кругляков о чем-то задумался. Он настолько был сосредоточен и чем-то обеспокоен, что до сих пор не обратил внимания на вошедших, которые стояли в дверях и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, когда их пригласят пройти.
— А это что за манифестация? — спросил Кирбай и кивнул в сторону двери.
— Проходите, чего застыли на пороге, — ободрил вошедших Кругляков и жестом показал на стулья, стоявшие ровным рядком у стены. — Картину можете поставить у двери, издалека лучше смотрится.
Сашка аккуратно поставил портрет к стене и, не дыша, сел рядом с Матюшкиным, который, как видно, тоже не особенно спокойно себя чувствовал.
— Принесли на утверждение. — Кругляков посмотрел на Кирбая. — Как вы находите? Да, кстати, оригинал с собой?
Дрожащими пальцами Сашка поспешно достал из блокнота расчерченную на мелкие клетки открытку и положил ее на стол перед Кругляковым. Тот переводил взгляд с открытки на портрет и с портрета на открытку. И так несколько раз.
— А что вы думаете — и в самом деле недурно! — Секретарь выжидательно смотрел на Кирбая.
Майор долго и пристально глядел на портрет, потом круто поднял левую мохнатую бровь и взглядом, пришившим Сашку к стене, спросил:
— Фамилия?
— Шадрин.
— Где живешь?
— На Рабочей улице.
Кирбай еще с минуту молча смотрел на портрет.
— А патент у тебя есть?
— Какой патент? — Голос Сашкин дрогнул.
— Патент на право рисования вождей? — Майор не спускал с Сашки холодного, с оловянным отсветом взгляда.
Этот взгляд заставил Сашку съежиться.
Он вспомнил неприятнейший эпизод из своего детства. Тогда ему было семь лет. Это было в тридцать третьем году, в школу он еще не ходил. Вместе с соседским мальчишкой Сенькой, внуком деда Евстигнея, погибшим в последние дни войны под Берлином, они направились однажды в «Заготзерно» и, шныряя у сушилок под возами, тайком от сторожа нагрузили карманы пшеницей для голубей.
По дороге домой, уже у самого раймага, в добрых полутора километрах от «Заготзерна», их остановил милиционер и ощупал карманы. Обнаружив в них пшеницу, он повел ребятишек в милицию и сдал их дежурному старшине Кирбаю, который в те годы был молодым и статным парнем. С полчаса Кирбай пугал ребятишек наганом, стучал кулаком по столу, ставил обливающихся слезами виновников к стене и, прицеливаясь, объявлял, что непременно застрелит их. Ребятишки в ужасе бросились в ноги старшине и, елозя голыми коленками по зернам пшеницы, слезно молили: «Дяденька, прости, больше не будем!» А Кирбай входил в раж. Потешаясь, он запер ребятишек в камеру предварительного заключения, объявил им сквозь крошечное зарешеченное оконце в двери, что расстрел отложил до вечера, после того как арестует и посадит в тюрьму родителей. Защелкнул окошечко и загремел по коридору коваными сапогами.
От мысли, что их расстреляют, а матерей и отцов посадят в тюрьму, ребятишки намочили не только слезами рукава рубашонок, но и штаны. Охрипшие от крика, они ждали расстрела. Потом их выпустил начальник милиции, которого эта забавная шутка старшины порядком насмешила.
