– Ох, Эстер! – воскликнул Артур Диммсдэйл, глаза которого вспыхнули, заразившись ее энтузиазмом, и тут же погасли. – Ты советуешь пробежать гонку человеку, чьи колени подгибаются под ним! Я должен здесь умереть! Во мне не осталось ни силы, ни мужества отправиться в широкий, странный, сложный мир в одиночку!
Последнее выражение было рождено слабостью сломленного духа. Ему не хватало сил ухватиться за лучший шанс, что был на расстоянии вытянутой руки от него.
Он повторил слово:
– В одиночку, Эстер!
– Ты будешь не один! – ответила она страстным шепотом. И этим было сказано все.
Артур Диммсдэйл всматривался в лицо Эстер с ярко сиявшими надеждой и радостью глазами, но и со страхом, и с долей ужаса от той храбрости, с какой она произнесла слова, на которые он слабо намекал, но не смел озвучить.
Но Эстер Принн, чей разум обладал врожденной смелостью и живостью и так долго не просто был отстранен, а выставлен за пределы законов общества, привыкла к той широте мышления, что оказалась совершенно чужда священнику. Она блуждала, без присмотра и наставлений, по дебрям моральной сферы, безбрежной, сложной и тенистой, как нетронутый лес, во мраке которого они сейчас вели разговор, решающий их судьбу. Ее интеллект и сердце были как дома в подобных пустынных местах, где она перемещалась свободно, как дикий индеец в родном лесу. Уже долгие годы она смотрела со стороны на человеческие институты, на установки, которые были созданы законниками и священниками, и относилась к ним с почтением не большим, чем индейцы к воротничку священника, мантии судьи, позорному столбу, виселице, камину или церкви. Судьба ее и удача сделали Эстер свободной. Алая буква была ее пропуском в регионы, куда ни одна другая женщина не смела бы шагнуть. Стыд, Отчаяние, Одиночество! Они стали ее учителями – суровыми и жестокими, – и они сделали ее сильной, хотя во многом научили дурному.
Священник, напротив, не приобрел того опыта, который мог бы вывести его за грань предписанных обществу законов, хотя однажды он в ужасе нарушил один из самых священных устоев. Но то был грех страсти, а не сознания и уж тем более не расчета. С той грешной эпохи он наблюдал, с болезненным вниманием и тщательностью, не только за своими действиями – те было проще отследить, – но за каждым своим вздохом и чувством, за каждой мыслью. Во главе общественного уклада, как положено было в те дни священникам, он был сильнее всего скован ограничениями этого общества, принципами и даже предубеждениями. Будучи священником, он неизбежно был скован каркасом своего ордена. Будучи человеком, однажды согрешившим, все время поддерживавшим свою совесть настороже и в болезненной чувствительности, бередя незажившую рану, он хранил свою добродетель куда надежнее, чем если бы никогда не грешил.
А для Эстер Принн семь лет беззакония и позора стали не чем иным, как подготовкой к этому часу. Но Артур Диммсдэйл! Оступись он еще раз, какая мольба могла бы извинить повторное его падение? Никакая, разве что признание, что он был сломлен долгим и изнурительным страданием, что разум его затмило и спутало то самое раскаяние, которое изначально послужило причиной муки; что, разрываясь между возможностью сбежать, как открытый преступник, и остаться лицемером, совесть его не сумела найти баланса, что в самой человеческой природе скрыто стремление избегать мучений, смерти, позора и непостижимых козней врага, что наконец этот бедный странник на своем мрачном пустынном пути, слабый, больной, страдающий, увидел искру людской привязанности и симпатии, новую жизнь, праведную, в обмен на тяжкую судьбу, которая довлела над ним сейчас. Но стоит здесь озвучить суровую печальную истину: брешь, которую вина однажды пробивает в человеческой душе, невозможно закрыть в течение смертной жизни. Ее можно наблюдать и оберегать, не дать врагу снова подобраться к ней и заставить его в новых попытках искать иные пути взамен тех, что ранее были успешны. И все же стена цитадели остается разрушенной, а рядом с ней всегда будут слышны крадущиеся шаги врага, готового вновь испытать незабываемый свой триумф.
Внутренняя борьба, если и велась таковая, не нуждается в описании. Достаточно лишь сказать, что священник решился бежать, и не один.
«Если бы за все эти семь лет, – думал он, – я мог припомнить хоть миг надежды и покоя, я бы выдержал муку и дальше, пытаясь заслужить Божественное милосердие. Однако теперь – когда я безнадежно обречен, – с чего мне отказываться от утешения, позволенного приговоренному накануне казни? О, если это путь к лучшей жизни, как описывает его Эстер, я наверняка без промедления им воспользуюсь! Я не могу больше жить без нее; такой мощной поддержкой она обладает – и так нежно умеет успокоить! О Ты, к Кому я не смею обратить взгляда, простишь ли Ты меня?»
– Ты поедешь! – спокойно сказала Эстер, когда он взглянул ей в глаза.
Как только решение было принято, свет странной радости замерцал в мрачных глубинах его сердца. То было странное веселье – веселье узника, который смог сбежать из темницы собственного сердца и вдохнуть дикий вольный воздух неискупленных, не христианских, беззаконных областей. Его дух поднимался к небу, выше, чем позволяли ему страдания, вынуждавшие все это время ползти по земле. Глубоко религиозный темперамент неизбежно придал оттенок божественности новому состоянию.
– Неужто я снова чувствую радость? – воскликнул он, поражаясь сам себе. – Я думал, что способность к радости давно умерла во мне! О Эстер, ты мой лучший ангел! Я словно бросился – больной, запятнанный грехом и почерневший от печали – на эти лесные листья, чтобы подняться созданным заново и с новой силой прославлять Господа за его небывалую милость! Это уже лучшая жизнь! Почему же мы не поняли этого раньше?
– Не будем оглядываться, – ответила Эстер Принн. – Прошлое минуло! К чему же медлить сейчас? Смотри! С этим символом я его отпускаю и делаю так, словно его никогда не было!
С этими словами она расстегнула булавку, крепившую алую букву и, сорвав ее с груди, бросила далеко в опавшие листья. Загадочная метка отлетела на ближний берег ручья. Будь взмах пославшей ее руки немного сильнее, она бы упала в воду и дала бы маленькому ручью еще одного врага, которого нужно нести вперед, невзирая на неясную историю, которую он все продолжал бормотать. Но вышитая буква лежала на берегу, поблескивая, словно потерянное сокровище, которое мог подобрать какой-нибудь несчастливый путник и вместе с ним обрести компанию призраков вины, сердечной слабости и бесконечных невезений.
Оставшись без клейма, Эстер испустила долгий глубокий вздох, с которым бремя стыда и страданий покинуло ее душу. О небывалое облегчение! Она не осознавала груза, пока не испытала свободы! Повинуясь новому импульсу, она сняла с себя строгий чепец, удерживавший волосы, и позволила им рассыпаться по плечам густой темной волной, в которой запутались тени и свет и которая придала очарование мягкости чертам ее лица. На губах ее и в глазах играла нежная и светлая улыбка, которая, похоже, рождалась в самом сердце. Алый румянец заливал ее щеки, которые так долго привыкли быть бледными. Ее пол, ее юность, все богатство ее красоты вернулись из того, что люди называют невозвратимым прошлым, и вновь ожили в ней девической надеждой и ранее неизвестным счастьем в волшебном круге этого часа. И, словно сумрак земли и неба был лишь влиянием этих двух смертных сердец, он исчез вместе с их печалью. В одно мгновение во внезапной улыбке небес вниз хлынул солнечный свет, затопив весь окружающий лес, огладив каждый зеленый лист, превращая опавшие желтые в золото и поблескивая на серых стволах огромных деревьев. Объекты, прежде крывшиеся в тени, теперь приобрели яркость. Русло маленького ручья можно было проследить по веселому блеску далеко, к самой тайне в сердцевине леса, которая сменила мрак на загадку радости.
Такова была симпатия Природы – дикой, языческой Природы леса, никогда не подчинявшегося человеческому закону, а теперь освещенному высшей истиной, – к блаженству двух сердец! Любовь, будь она новорожденной или же возрожденной из сна, похожего больше на смерть, должно быть, всегда призывает солнце, наполняя сердца таким свечением, что оно выплескивается через край во внешний мир. Будь лес по-прежнему сумрачным, он стал бы ярким в глазах Эстер и в глазах Артура Диммсдэйла!
Эстер взглянула на него, испытывая волнение от новой радости.
– Ты должен познакомиться с Перл! – сказала она. – С нашей маленькой Перл! Ты видел ее, да, я знаю! Но теперь ты посмотришь на нее другими глазами. Она такое странное дитя! Я едва ее понимаю! Но ты сердечно полюбишь ее, как я, и будешь советовать, как с ней справиться!
– Ты думаешь, дитя захочет меня узнать? – с некоторой неуверенностью спросил священник. – Я давно избегаю детей, потому что они зачастую не доверяют мне – и пятятся, когда их пытаются со мной познакомить. Меня боялась даже маленькая Перл!
