Когда маленький эльф скрылся из виду, Эстер Принн сделала пару шагов в направлении тропки, тянувшейся сквозь лес, но осталась в глубокой тени деревьев. Она смотрела, как священник в полном одиночестве шагает по тропе, опираясь на посох, который вырезал по пути. Он выглядел изможденным и хрупким, и походка его выдавала безутешное отчаяние, которого никогда не видели у него во время прогулок по поселению да и в любой другой ситуации, когда пастор знал, что за ним наблюдают. Сейчас же, в уединении леса, в полной мере проявлялся тяжкий упадок его духа. Походка его была апатична, словно он не видел смысла шагать вперед и не желал делать нового шага, но был бы рад, если бы хоть что-то могло его радовать, упасть к корням ближайшего дерева и больше никогда оттуда не подниматься. Листья засыпали бы его, земля со временем собралась бы холмом над его телом, неважно, теплилась бы в нем жизнь или нет. Смерть казалась слишком определенным объектом, чтобы желать ее или же избегать.
Взгляду Эстер преподобный мистер Диммсдэйл предстал без единого признака явного и очевидного страдания, за исключением, как уже заметила маленькая Перл, того, что руку он прижимал к сердцу.
17
Пастор и его прихожанка
Как бы медленно ни шагал пастор, он почти скрылся из вида, прежде чем Эстер Принн смогла достаточно совладать с голосом, чтобы привлечь его внимание. Но ей наконец удалось.
– Артур Диммсдэйл! – позвала она, вначале слабо, а затем громче, но хрипло. – Артур Диммсдэйл!
– Кто зовет? – отозвался священник. Быстро собравшись, он выпрямился, как человек, которого застали врасплох в настроении, которое он не желал открывать свидетелям. Тревожно оглянувшись в направлении голоса, он различил неясный силуэт в тени деревьев, одетый так траурно, что почти не отличался от серых сумерек, которыми густая листва и тучи на небе затянули день, и сложно было даже определить, женщина ли стоит там или же тень. Возможно, его жизненный путь теперь одержим призраком, явившимся из мучительных мыслей.
Он шагнул ближе и различил алую букву.
– Эстер! Эстер Принн! – сказал он. – Это ты? Ты живая?
– Едва ли, – ответила она. – Разве можно назвать жизнью минувшие семь лет? А ты, Артур Диммсдэйл, сам ты жив?
Неудивительно было, что они прежде всего спрашивали друг друга о телесном своем существовании и даже сомневались в собственном. Настолько странной была их встреча в том сумрачном лесу, так походила она на первое столкновение в мире двух мертвых душ, близко связанных в жизни земной, но теперь лишь холодно содрогавшихся от смертного ужаса, не осознавших еще своего состояния и не желавших компании столь же бестелесных существ. Каждый был призраком, и каждый пугался иного призрака. Пугался и себя самого, поскольку кризис ожил в их совести и открыл каждому сердцу его историю и опыт, как не бывает при жизни, за исключением подобных напряженных моментов. Душа узрела свои черты в зеркале промелькнувшего мгновения. Со страхом, трепетом, медленно и неохотно подчиняясь необходимости, Артур Диммсдэйл протянул руку, холодную, словно смерть, и коснулся такой же холодной руки Эстер Принн. Прикосновение, при всем своем холоде, избавило встречу от главного ужасного подозрения. Они ощутили себя обитателями одного слоя бытия.
Не говоря больше ни слова – ни он, ни она не обсуждали направления, – в совместном молчаливом согласии они скользнули обратно в тень леса, туда, откуда вышла Эстер, и сели на кипу мха, где раньше она сидела с маленькой Перл. Когда к ним вернулся голос, первые реплики были обычными при встрече простых знакомых. Они говорили о мрачном небе, о приближающейся грозе, затем о здоровье друг друга. И так продвигались, неспешно, шаг за шагом, к вопросам, которые глубже всего волновали сердца. Им, столь давно разлученным судьбой и обстоятельствами, требовалось нечто простое и будничное, что могло бы распахнуть двери разговора и помочь настоящим мыслям перешагнуть порог.
Некоторое время спустя священник прямо взглянул на Эстер Принн.
– Эстер, – промолвил он, – ты обрела покой?
Она безрадостно улыбнулась, посмотрев на свою грудь.
– А ты? – спросила она.
– Нет, ничего, кроме отчаяния! – ответил пастор. – Чего еще я мог бы искать, будучи тем, кто я есть, живя жизнью, которой я живу? Будь я атеистом – человеком, лишенным совести, грешником, ведомым грубыми и примитивными инстинктами, – я бы мог давно обрести покой. Нет, я никогда бы его не терял. Но сам склад моей души, все добрые способности, что были вложены в меня, все дары Господни, что были самыми избранными, стали теперь исполнителями духовной пытки. Эстер, я просто жалок!
– Люди глубоко чтят тебя, – сказала Эстер. – И ты воистину хорошо им служишь! Разве это не приносит тебе утешения?
– Лишь больше страданий, Эстер! Лишь еще больше страданий! – с горькой улыбкой ответил священник. – Я не верю в то, что могу приносить кому-нибудь благо. Это кажется мне простым заблуждением. Как может разрушенная душа помогать другим идти к искуплению? Как может запятнанная душа вести к очищению? А что до уважения людей, я предпочел бы их презрение и ненависть! Разве ты считаешь утешением, Эстер, то, что я должен стоять на кафедре и видеть в глазах моих прихожан, что я, словно свет Небесный, сияю с нее! – ты бы видела, как моя паства жаждет правды, ты бы слышала мои слова, словно произнесенные самим Святым Духом! – а затем заглядывать в себя и видеть черноту того, что все они обожествляют? Я смеялся с мучительной горечью в сердце над контрастом того, что я есть, и того, чем кажусь! И Сатана смеется вместе со мной!
– Ты несправедлив к себе в этом, – мягко ответила Эстер. – Ты глубоко и искренне раскаялся. Твой грех давно остался позади. И нынешняя твоя жизнь не менее свята, чем кажется она окружающим. Разве не существует грехов, искупленных и засвидетельствованных добрыми делами? И разве это искупление не принесло тебе покоя?
– Нет, Эстер, нет! Не существует для меня такого. Все холодно, мертво и не способно мне помочь! О, наказаний я получил достаточно. Раскаяния же я не испытал! Иначе я давным-давно сбросил бы эти одежды фальшивой святости и показался человечеству таким, как должно, на скамье подсудимых. Тебе посчастливилось, Эстер, открыто носить на груди алую букву! Моя же горит втайне! Ты не знаешь, какое это облегчение, после пытки семилетнего обмана, взглянуть в глаза, которые видят меня настоящего! Будь у меня один друг – будь даже смертный мой враг! – которому, не в силах выносить ежедневных похвал от других, я мог бы открыться, который знал бы, что я худший из грешников, душа моя могла бы быть живой. Даже столь малая правда спасла бы меня! Но сейчас все вокруг лишь фальшь! Все пусто! Все мертво!
Эстер Принн вглядывалась в его лицо, но медлила с ответом. И все же искренность его давно сдерживаемых эмоций, так страстно выплеснутых в слова, создала те самые обстоятельства, в которых она так нуждалась для своего признания. Поборов свои страхи, Эстер заговорила.
– Тем другом, которого ты желаешь даже сейчас, – сказала она, – с которым можно оплакать грех, являюсь я, твоя подельница во грехе!
И снова помедлила, но с усилием все же закончила:
– И столь же давно у тебя есть враг, который живет с тобой под одной крышей!
Священник вскочил на ноги, задохнулся воздухом и схватился за сердце, словно собираясь вырвать его из груди.
– Ха! Что ты сказала? Враг! И под моей собственной крышей! О ком ты? – вскрикнул он.
Эстер Принн теперь полностью осознавала свою ответственность за глубину раны этого несчастного, которому она позволила лгать столько лет, и за тот миг, что отдал священника на милость человека, чьи намерения были предельно злобными. Самого соприкосновения с этим врагом, под какой бы маской он себя ни скрывал, было достаточно, чтобы потревожить магнетическую сферу существа столь чувствительного, как Артур Диммсдэйл. Было время, когда Эстер не придавала этому особого значения, или, возможно, пребывая в мизантропии своей собственной беды, она позволила священнику нести бремя, которое считала более приемлемой судьбой. Но в последние дни, с той ночи его ночного бдения, все ее чувства к нему обострились и смягчились. Теперь она с большей точностью читала его сердце. И не сомневалась, что постоянное присутствие Роджера Чиллингворса – тайный яд его злобных намерений, отравлявший сам воздух вокруг него, и дозволенное ему как врачу вмешательство в телесные и духовные недуги священника – все эти неудачные обстоятельства были использованы для жестокой цели. Благодаря им совесть страдающего постоянно пребывала во взвинченном состоянии, которое не исцеляло его очищающей болью, а разрушало и портило его духовное бытие. В результате на земле он обязательно шагнул бы в безумие, а впоследствии и в вечное отчуждение от всего доброго и истинного, выражением чего безумие и служит нам на земле.
