Макс выговорил, спотыкаясь:
— Что-то я тебя не пойму.
— Я спросил, много ли у тебя с Еленой хлопот.
Кровь ударила Максу в лицо, темно разлилась под недобритой стерней. В глазах мелькнули смятенье, страх, и нехотя, пальцами с траурными ногтями, он наметил отрицающий знак; он его не кончил; он сдался.
— Теперь уж она поспокойней.
— И что говорит?
— Да разное, — выдавил Макс с трудом, уходя от прямого ответа.
Но прямого ответа не требовалось. Левенталь себе представил, как Елена на той самой кровати, на которой лежал Микки, в той невозможной комнате лежит, и мечется, и вопит, а Макс сидит, вот как сейчас он сидит, и потерянно слушает. А что ему делать? И Филип должен слушать. При этой мысли его как ошпарило. Но как же, как мальчика защитить? Пусть слушает, знает. Левенталь же не просто так сказал Максу, что дети все одолеют. Из утробы выходят скрюченные, потом растут, выпрямляются: мягкие косточки. Опять их скрючит, опять они выпрямятся. Она мать ему, пусть полюбуется. Жестокая точка зрения, да? Его душу распирает любовь к этому ребенку. Но нежничать? Нежничать, когда кругом такая жестокость? Да разве же он против нежности, нет и нет, но бывают случаи, когда она равносильна слабости. Нежность? Во всем мироздании только человеку она дана, а он — ох как он жесток.
— Ты доктора к ней вызывал?
— Зачем ей, по-твоему, доктор?
— Вспомни маму!
Макс опешил.
— О чем ты говоришь! — Вдруг он весь покраснел от обиды.
— Я тебя не виню, что тебе не хочется это ворошить.
— Мама при чем тут? Она что, тебе маму напоминает?
Левенталь помялся.
— Ну, иногда… но ты же сам не отрицаешь, тебе с ней трудно.
— Чего же ты хочешь? Ну, бывает с ней. Конечно, бывает. Ребеночек ведь, как-никак. Тяжело ей. Но она справится. Она уже гораздо лучше.
— Ты, по-моему, не совсем понимаешь, Макс. Люди срываются с катушек долой. Теперь уж люди не те, что когда-то, чуть что, и… Да все это чувствуют. Я и сам… Она очень странно себя вела тогда в связи с больницей… Она насчет этого кричит, да? Насчет больницы? — Все больше его оставляла уверенность. — Вот я и подумал…
— Я тоже часто маму вспоминаю, и Хартфорд, и все. Не ты один.
— Да? — Левенталь внимательно на него смотрел.
— А насчет Елены ты это зря.
— Ты же веришь, что я очень бы хотел ошибиться, правда?
— Главная моя с ней забота — мне бы на юг их перетащить. Я все искал квартиру в Галвстоне. Потому я так долго. Ну и нашел, и аванс внес. Собрался вот всех перевезти.
— И хорошо. И самое милое дело. Увези ты Филипа из Нью-Йорка. Нельзя ему тут торчать.
— Вот только Елену никак не уговорю.
— Почему?
— Может, зря сразу после похорон разговор я завел. Ни в какую: не хочу и не хочу.
— Скажи, старуха часто у вас бывает — мамаша ее?
— A-а, да все время почти.
— Бога ради, гони ты ее!
Его ярость поразила Макса.
— Она-то при чем?
— Ты ей воли не давай. Защитись ты от нее.
Впервые на лице у Макса проглянула улыбка.
— Она меня не укусит.
— Я не сомневаюсь, это она подбивает Елену остаться в Нью-Йорке. Откуда ты знаешь, что она ей говорит? Ты же не понимаешь, о чем они разговаривают.
Лицо Макса изменилось; опять стало хмурым, поникли уголки рта.
— Нет, худо-бедно я понимаю, — он сказал, — а ты думаешь, видно, что мне бы надо на еврейке жениться.
— Никогда ты от меня такого не слышал, — с жаром выпалил Левенталь. — Никогда.
— Правда.
— И не услышишь никогда. Я про тещу говорю, не про Елену. Ты же сам мне рассказывал, что старуха тебя ненавидела, давным-давно. Она изо всех сил будет вам пакостить. Может, ты притерпелся к старой ведьме, уже не видишь, что она собой представляет. А я-то понаблюдал. Для меня ясно как день: она считает смерть Микки наказанием Божиим, потому что Елена за тебя вышла.
Макс порывался что-то сказать, но губы его не слушались, и сквозь природную смуглость, сквозь тень заботы лицо заливала краска.
— Ну ты сказанешь! — выговорил он наконец. — В жизни я таких разговоров не слышал. То про Елену себе забрал в голову, теперь на тещу вон бочку катишь.
— Тебя не было. Ты не знаешь, что она вытворяла. Это ужас.
— Э, да ты у нас стал подозрительный. — Лицо у Макса опять помягчело, и он вздохнул.
— Она просто пышет ненавистью, — не сдавался Левенталь.
— A-а, да ну тебя, простая бабулька, кому она мешает?
«Если я ошибся насчет Елены, — думал Левенталь, — сделал из мухи слона, дико истолковал тот ее последний взгляд, в церкви, это преступная ошибка, ужасно, ужасно; ну а кавардак в душе, который ее породил, даже еще ужасней. Нет, надо в себе разобраться, вот только успокоюсь, окрепну. Теперь не до того. Но насчет старухи — ох нет, какая уж тут ошибка».
— Тебе надо избавиться от тещи! — сказал он Максу со свирепым напором.
— Ах ну о чем ты говоришь? — скорей устало отмахнулся Макс. — Старая, вдовая, больная. Елена у нее единственная дочь. Как я ее выгоню? Эту неделю она помогала, прибиралась, стряпала на нас. Знаю, она меня не любит. Ну и что? Усталая такая бабулька. Иной раз даже грустно станет, как на нее погляжу. Нет-нет, мы поедем в Галвстон. Осенью Фил пойдет в школу. Он хочет ехать, Елена тоже хочет. Я ее уговорю. Она хочет уехать из этого Нью-Йорка, только не отошла она еще. Но она поедет. Мне надо опять на работу, и больше я не хочу, чтоб мы разлучались. Не пойму, и чего ты так на тещу взъелся. Пусть она будет моей самой большой неприятностью… — Пиджак широкими фалдами падал, как килт, почти до колен, где лежали его руки. Заскорузлые пальцы еще утолщались там, где им полагалось сужаться, складки на суставах были как резьба расплющенного винта. — И ты же не знаешь, какая Елена бывает, как жизнь прижмет, — продолжал он. — Она дергается, на людей кидается, перед тем как чему-то случиться, а уж как стукнет, посильнее меня будет. Во время депрессии, когда я совсем свалился, она от порога к порогу ходила, продавала разную чепуху.
— Я и не знал, что ты свалился.
— Да, было такое. И потом, мы жили на пособие, а у нее брат, бандюга, хотел меня тоже к делу пристроить, в «Астории». Хоть немножко бы деньжат я увидел, но она говорит — нет, и стояла до последнего, и так и остались мы на пособии. Другая бы сказала — давай-давай.
— Ясно.
— Потом, как дела получше стали, мы и подумали, что можем себе позволить прибавление семейства. Микки никогда здоровенький не был, как вот Фил. Может, мы тоже ошибки творили. Но что ты будешь делать? Это ж не как Бог, понимаешь, в Библии, взял и вдохнул жизнь в Адама или в кого. Я же тебе говорил, нет? Вхожу в больницу, спрашиваю у няни, в какой он палате. Вхожу, а он уж прикрытый лежит. Отдернул простынь и — вижу.
— Идиоты! — крикнул Левенталь. — Чтоб никого там не поставить!
Макс их оправдал, круто взмахнув рукой:
— Не все и няни знали. Больница большая. — И он продолжал свое: — Вот, еду на юг, хочу все начать сызнова. Я же аванс внес, и всё. Но по правде тебе сказать — не больно много я жду. Выдохся уже весь.
У Левенталя екнуло сердце.
— Выдохся? — сказал он. — Я старше тебя, а так не говорю.
Макс не ответил. Двубортный пиджак сидел нелепо на мощном теле.
— Было время, и у меня возникало такое ощущение, — продолжал Левенталь. — Эти чувства накатывают и проходят… — Брат повернул к нему твердое, темное лицо, и он осекся.
Посидели рядом, помолчали, потом Макс засуетился, встал. Левенталь его проводил к подземке. Улицу придавило туманом. У турникета Левенталь бросил два никеля в щель, Макс кинул через плечо:
— Чего тебе тут со мной маяться.
Но Левенталь прошел через турникет. Стояли у края платформы, пока не заурчал, подбегая, поезд.
— Если чем могу… — сказал Левенталь.
— Спасибо.
— Нет, правда.
— Спасибо. — Он протянул руку.
Левенталь неловко распахнул объятья, стиснул его. Поезд стучал на стыках, весь в шрамах, вынырнул из жаркой пыли передний вагон; побежали окна. Макс обнял его в ответ. «Звони», — хрипло дохнул Левенталь ему в ухо. Взвихрилась толпа у дверей. Поезд тронулся, и он увидел, как Макс, повиснув на ремне над чужими головами, рыскает взглядом в окне.
Левенталь вынул платок, утер пот. И начал взбираться по долгим, забранным в сталь бетонным ступеням, открыв рот, чтоб легче было дышать. На полпути остановился, вжался в стену, пропуская других, с таким лицом, будто злится на духоту. Сердце стало огромное в груди, ему было плохо.
Потом снова двинулся. Туман разрядился дождичком. С верхней ступени Левенталю видно было, как в холодной воздушной струе летучей мышью расправился зонт. Вертящаяся дверь спешила и звякала. Он застегнул плащ, поднял воротник, и от сверканья фар, пробивавших улицу, перевел взгляд к громаде огней, дрожащих в огромной тьме.
