Вальдемара всем понравиться. Бедняжечка. Из кожи вон лез, стараясь быть дружелюбным. У меня сердце кровью обливалось, а моя мать не уступала ни на дюйм! До самой смерти ее не прощу. Она не грубила Вальдемару, о нет, напротив, обращались с ним вполне вежливо… как с прислугой. Конечно, она моментально распознала в нем выходца из рабочего класса. У нее на такие вещи нюх. Вальдемар выдал бы себя, даже говори он только на немецком, который мать ничуточки не понимает. Она ни на секунду не забывала, что он из рабочего класса, а значит, прислуга. Прислугой он для нее и оставался, пусть даже она была вынуждена развлекать его как гостя. В ее глазах он никогда не поднимется выше.
Поначалу Вальдемар не понимал, что с ним творят. Однако потом, спустя несколько дней, когда все стало видно невооруженным глазом, подошел ко мне и таким грустным, таким милым голосом признался: «Знаешь, я, похоже, не нравлюсь твоей матери». Я почувствовала себя ужасно виноватой – за то, что не могла этого отрицать, и еще за то, что предвидела все с самого начала и не говорила ему… О Кристофер, он такой одинокий! Мне уже кажется, что между нами выросла стена.
Знаешь, что стало последней каплей? Мать развела нас с Вальдемаром по разным комнатам. Глупость вроде бы, но я этого никак не ожидала. Мать в своем репертуаре! В доме есть прислуга, о чем следовало помнить, но ведь это не повод переселять Вальдемара в старую классную комнату, как мы ее называем; она дальше всех от моей спальни. Чтобы добраться ко мне, нужно было пройти через весь дом, а потом еще подняться по лестнице… Вальдемар вроде и не возражал, для него это было игрой. Ему даже нравилось тайком пробираться ко мне, пока все спят, и мы еще шутили, дескать, надо бы потише, а сами шумели больше обычного и ухохатывались. Мне кажется, мать знала. В общем, худо-бедно мы справлялись, и самым трудным для меня было не заснуть потом, после занятий любовью, потому что Вальдемар всегда засыпал. И если бы я не успевала разбудить его, он так и спал бы в моей кровати до утреннего чая.
И вот, в предпоследнюю ночь… или же ночь была последняя? С тех пор столько всего произошло… В общем, кухарка вернулась в дом очень поздно, навестив сильно захворавшую сестру в Ипсвиче. Поднимается она, значит, на площадку второго этажа, по пути к себе в комнату на третьем, а из моей спальни выходит Вальдемар! Кухарка у нас, вообще-то милая, и я уверена, что она об этом ни словом не обмолвилась бы, но Вальдемар… Надо же было ему пожелать ей доброй ночи. Такой он человек! Тут-то моя мать, видно, и услышала его – она же глаз не сомкнет, пока кого-то из слуг нет в доме, – потому как пулей выскочила из своей комнаты. Она злобно, хоть и тихо, стараясь не устраивать сцен в присутствии кухарки, обратилась к Вальдемару: «Не кажется ли вам, что время лечь в постель и поспать?»
Наутро она не спустилась к завтраку. Зато Виола поведала, будто бы матушка сильно расстроена и предпочла остаться у себя. Сестра говорила так, словно я намеренно оскорбила все наше семейство. «Признай, – сказала она, – мама помогала тебе всеми правдами и неправдами. Чудо, что она вообще позволила вам тут остаться. Имей в виду, я с самого начала была против, ждала от вас одних неприятностей. Ты насмехаешься над всем, что нам дорого. Всегда насмехалась. Ты – наш враг». Я пришла в ярость, закричала на нее – не помню уж, чего наговорила, – и вот тут мать соизволила явиться. Она отослала Виолу прочь и разрыдалась. И чем сильнее она плакала, тем больше я ее презирала. Не сочти меня черствой, Кристофер, но в тот момент я видела перед собой лишь мелочную буржуазную домохозяйку, которую унизили в присутствии кухарки, и она боится, как бы о том не прознали соседи… До меня дошло, я как никогда ясно поняла – а ведь я очень серьезно занималась политикой в Берлине, – насколько правы коммунисты. Эти люди – классовые враги, их надо всеми силами изничтожать. Их жизненный уклад – не что иное, как смерть. И, боже, стоило мне осознать, что и в моих жилах течет их кровь, а мои мысли и чувства безнадежно осквернены их так называемой системой образования, как захотелось взмолиться: «Меня тоже уничтожьте!»
Закончилось тем, что мать сказала: в свете произошедшего нам следует покинуть дом, так будет лучше для всех. Мне, конечно, по-прежнему будут рады, но только одной… А потом мать принялась умолять меня расстаться с Вальдемаром. Сказала… Ты не поверишь, Кристофер! Прямо так и сказала: «Может, ему лучше вернуться в Германию? В конце концов, там его дом, в Германии ему самое место. Он же не еврей какой-нибудь».
Сам понимаешь, после таких слов я на минуту лишилась дара речи. Меня охватило даже не отвращение; скорее, я удивилась и наконец с трудом выдавила: «Мама, разве тебе ничего не известно о нацистах?» Знаешь, что она ответила? «Конечно же, я слышала об их дурных делах, но осмелюсь заметить, что для своего народа Гитлер постарался».
Мне расхотелось дышать одним воздухом с этими людьми. Если бы мы не опоздали на нужный поезд и если бы не пришлось дважды пересаживаться, то были бы у тебя уже несколько часов назад.
* * *
Утром, когда я брился, Вальдемар заглянул ко мне в комнату. Выглядел он очень подавленным.
– Такое чувство, что в Англии одни безумцы. Разве что кроме тебя, Кристоф. – (Это он добавил из вежливости, не очень уверенно.) – Знаешь, с тех пор, как мы сюда приехали, Дороти изменилась. Она уже не та, что прежде. Только и делает, что тревожится. Не радуется. Она столько переживает, что я сам чувствую себя паршиво. Ради чего так изводить себя? Если уж в мире война, что мы можем сделать?
После обеда они перебрались на квартиру к одной моей знакомой; та жила с негритянским поэтом из Штатов. Коммунисты воспринимали кризис с величественной отстраненностью. Для них если что и имело значение, то только Испания да Советский Союз; беды Англии волновали их в последнюю очередь. Впрочем, если Англия и Франция вступят в войну, то не смогут не ввести войска в Испанию и выступить на стороне правительства, а значит конфликт – дело хорошее. Однако эти двое были из тех, кто твердо верил, что войны не будет. Просто потому, что не могли вообразить, как Чемберлен сподобится хоть на что-то путное.
Было в их убежденности нечто безумное,
