Легкая, летучая усталость появилась в светлых глазах Яшина. Один волосок, отделившись, повис на лбу...
— И все-таки, — настаивал Фабрицкий, — и вам, и нам надо стараться, чтобы всякой грязи было поменьше. Лучше вымести один угол, чем не мести вообще. Именно для этого мы направили вам письмо, прося передать дело в юридические органы.
— Мы ваше письмо обсудили, — сказал Яшин, застлав глаза пленкой непроницаемости, — и пришли к выводу, что ваше предложение неприемлемо. Мы, партком, не будем хлопотать о возбуждении этого дела. Вы сами — пожалуйста, сколько угодно. Можете от себя лично возбуждать дело о клевете. Мы вам препятствовать не будем.
— Но ведь в анонимках оскорбляют не меня лично и не меня одного. Анонимщик обливает грязью и сотрудников отдела, и дирекцию, и партком...
— Ах, Александр Маркович! Наивный вы человек. Первый раз его оскорбили, оклеветали — он уже и на рожон. А мы тертые-перетертые, во семи водах со щелоком вываренные...
Сквозь, элегантный, отутюженный, безукоризненный облик Яшина вдруг на минуту высветился деревенский белобрысый паренек... Должно быть, об этих «семи водах со щелоком» слышал он в детстве от какого-нибудь деда, мудрого старика с пегой бородой, воевавшего и в японскую, и в германскую, и на гражданке..: «Вот откуда, — подумал Фабрицкий, — у Яшина эта уравновешенность...»
— И все-таки, — сказал он, — я настаиваю, чтобы дело было передано на рассмотрение, и не от меня лично, а официально от института. Не хотите вы, партком, — обращусь в дирекцию.
— И зря потратите время, — ответил Яшин, вновь превращаясь из деревенского паренька в солидного деятеля. — Иван Владимирович решительно против. Это может бросить тень на институт. Зачем поднимать ненужный шум?
— Значит, я остаюсь один?
— При нашей поддержке. Еще раз подчеркиваю: ни мы, ни дирекция, ни райком, ни другие инстанции не имеют к вам никаких претензий. Мы не сомневаемся, что обвинения в ваш адрес ложны. Но обращаться с этим в прокуратуру, согласитесь, несерьезно. Представьте себе, что вас на улице кто-то оплевал. В принципе можно разыскать плюнувшего и привлечь его к ответственности. Но стоит ли овчинка выделки?
— Один так один, — сказал Фабрицкий, и ноздри его раздулись. — Разрешите откланяться.
— Зачем так? — улыбнулся Яшин, подавая ему узкую, длинную, совсем не деревенскую руку. — От души желаю вам успеха.
Фабрицкий вышел, чуть не сбитый с ног одной из заплаканных женщин, рвавшихся на прием. Вернувшись в кабинет, он позвонил Дятловой:
— Нюша, если можешь, зайди ко мне на минуту.
— Иду-иду.
Вскоре, постучав в дверь и самой себе сказав «да», вошла Анна Кирилловна в такой боевой раскраске, что Фабрицкого аж покачнуло. Скромный цвет «опавших листьев» был заменен ярко-желтым; каждая кудряшка стояла дыбом, отдельно от других, на редковолосой розовой голове. Брови были нарисованы толсто, с размахом, губы тоже. Туловище обтягивал ярко-зеленый джемпер; не в тон ему кричали алые босоножки на большом каблуке...
— Нюша, ты сегодня ослепительна, — овладевая собой, сказал Фабрицкий.
— Время от времени надо менять свою внешность. А что, удачно?
— Не то слово.
— Максим Петрович меня надоумил: открытый прием.
Подходя к столу, она споткнулась, подвернула ногу и спокойно сказала:
— На красных лапках гусь тяжелый...
— Больно? — спросил Фабрицкий.
— Пустяки, — ответила она, растирая лодыжку. — Зачем ты меня вызвал?
— Есть информация. Во-первых, наше письмо — холостой выстрел. Ни партком, ни дирекция не считают нужным возбуждать дело. Будем бороться сами.
— А во-вторых?
— Удалось получить список всех являвшихся за последние недели к Панфилову.
— Каким образом?
— Через Ниночку. Остатки мужского обаяния плюс флакон французских духов.
Фабрицкий вынул из «дипломата» список, в котором некоторые строки были подчеркнуты красным. Дятлова, надев очки, стала читать, потом свистнула.
— Прошу тебя, тише. И без комментариев.
— Перехожу на шепот. И как ты это объясняешь? Зачем ему понадобилось ползать к директору?
— Вероятно, капает на отдел. И на меня лично. В принципе не исключен и жилищный вопрос, но не похоже. Может быть, Панфилов отлично знает, кто автор анонимок, но сидит у него на крючке и пуще смерти боится гласности. Начнется расследование, и что-нибудь могут выкопать...
— Сомневаюсь. Иван Владимирович — честнейший человек.
— Про таких говорят «субъективно честный». Я почти уверен, что для себя лично он законов не нарушал. Но знаешь, когда речь идет об управлении большой организацией... Кто из руководителей не нарушал если не законов, то инструкций? Тем более что среди них немало отживших, устаревших, только и ждущих своей отмены. На их нарушение и сверху смотрят сквозь пальцы: так и быть, нарушай, только не попадайся. Панфилов нарушал, но не попадался, и ужасно боится, как бы это не вышло наружу. Знающий об этом вполне может его шантажировать.
— Все это пока только догадки.
— Любая гипотеза — догадка. Без догадок не могла бы существовать наука.
— Но бывают догадки ложные. Помнишь, как ты вначале готов был голову прозакладывать, что анонимщик — Нешатов?
— Что ж, я ошибался. Со всяким бывает.
— Бывают смертельные ошибки. Непоправимые.
— Любой хирург, делая операцию, идет на риск смертельной ошибки.
— Аналогии, аналогии...
— Один из путей познания.
— Закурить можно?
— Кури, — почти грубо сказал Фабрицкий. — Вот, Бориса Михайловича довели до больницы с этим вашим курением.
— Кстати, как его здоровье? Я в этих попыхах и не спросила.
— Получше. Непосредственная опасность миновала.
— А была?
— Серьезная. Мы тебе не говорили, чтобы не волновать. У тебя тоже с сердцем не блестяще.
— У меня-то? Здорова, как слон. Ты меня, пожалуйста, никогда не щади. Еще фокусы!
Зазвонил телефон. Фабрицкий взял трубку и со своей привычной любезностью стал говорить:
— Здравствуйте... Нет, извините, не могу... Этими делами ведает мой заместитель, Борис Михайлович Ган... Сейчас в больнице... Нет, заменить его никто не может... Очень жаль, но придется вам отложить это дело... Всего вам хорошего. Будьте здоровы.
Он положил трубку и пожаловался:
— И так по двадцать-тридцать раз на дню. Только сейчас, когда Борис Михайлович в больнице, я понял, что это за человек.
— Хорошо бы тебе понять это пораньше... Ты чего нахмурился?
— Мне внезапно пришло в голову, что в анонимках почему-то совсем ничего не говорится о Гане...
— Стыдись своих мыслей.
— Стыжусь.
Дятлова нервно раздавила окурок, вынула зеркальце, подвела губы, погрузила тюбик помады в огромную сумку, где были перемешаны деньги, платки, квитанции, бумажки. Фабрицкий ненароком туда заглянул и отшатнулся:
— Нюша, у тебя в сумке такой же ералаш, как у меня в голове. Половину всего этого можно выбросить.
— И из твоей головы тоже.
— Ладно. Рассказывай, какие настроения в народе.
— Разные. Большинство подозревает Нешатова. Даная яростно заступается, ну, это понятно. Новый наш техник, Владик Бабушкин, при каком-то особом мнении...
— Кстати, как с алгебраическим преобразователем?
— Никак. Всем не до него.
Фабрицкий даже зубами скрипнул:
— Вот-вот! Этого гад и добивался: сделать нас равнодушными к работе! Но нет, не выйдет! Я его выведу на чистую воду! Его хитросплетениям я противопоставлю свои. Посмотрим, кто кого перехитрит!
— Верю, что ты его.
— Мы с тобой — его, — Фабрицкий потер руки и засмеялся. — Довольно он играл нами. Теперь мы им поиграем!
— А признайся, Саша, — вдруг сказала Дятлова, — ведь ты немножко наслаждаешься ситуацией?
— Что за глупости?! Чем тут наслаждаться?
— Самую-самую чуточку. А?
— Ну разве самую чуточку.
Летом жизнь в институте обычно замирала, переставала бурлить. Пора отпусков. Как ни старалось начальство распределять отпуска равномерно по временам года, ничего не выходило. Толпы молодежи в коридорах редели, мельчали: самые высокие экземпляры пребывали в лагерях, защищая спортивную честь института, очень дорогую дирекции. Дни шли долгие, длинные, светлые, едва смежая ресницы на короткую белую ночь. Сложное очарование Ленинграда особенно чувствуется в такую пору.
В отделе было тихо. Фабрицкий уехал в Югославию, совместив научную командировку с туристской поездкой. Ган долечивался в санатории после микроинфаркта. Замещать себя Фабрицкий оставил Толбина. Ему было поручено вести все деловые связи отдела, представлять его на совещаниях, а также реагировать на анонимки, буде таковые появятся. Но, видно, анонимщик тоже утих или уехал в отпуск: за время отсутствия Фабрицкого пришла только одна анонимка, да и та какая-то вялая по тону и содержанию. Нового в ней было мало: Фабрицкий берет взятки запчастями для Голубого Пегаса, расплачиваясь за них машинным временем. Упоминались также две любовницы Фабрицкого, от одной из которых у него дочь-подросток. Толбин со свойственной ему аккуратностью скопировал документ своим мелко-наклонным почерком, написал опровержение и сдал куда надо. Копии того и другого он подшил в дневник рабочей жизни отдела, который всегда вел, когда приходилось ему замещать заведующего.
