— Марк Твен любил сиживать здесь целыми днями, когда писал «Позолоченный век», — сказал Нордхофф, заказывая нам обоим холодную содовую воду. — Все время уверял нас, что писать об этом городе просто невозможно.
— Что он и доказал. — На мой взгляд, «Позолоченный век» абсолютно никуда не годится: полдюжины удачных шуток, вплетенных в чисто саутвортовский сюжет. Я предпочитаю роман Дефореста «Честный Джон Вэйн», где материал, по сути, тот же, но подается куда более остро. Но никто из тех, с кем я здесь говорил, даже не слышал об этой книге, за исключением Нордхоффа, который, как и я, восхищен Дефорестом.
Разумеется, в Газетном ряду только и разговоров что об оправдании Бэбкока. Болтовня любого журналиста всегда гораздо интереснее его статей. Ясное дело: каждый из них скован предрассудками владельца газеты, для которой пишет, и все же мне кажется, что, даже если предоставить журналисту полную свободу писать о том, что он знает, все равно он умудрится изложить это неинтересно и не очень точно просто потому, что слишком связан с политическими деятелями, о которых пишет. У меня такое впечатление, что сегодня я встретил здесь половину членов конгресса; большая часть сих государственных мужей отнюдь не тайно распространялась о деньгах, которые они получают от лоббистов для того, чтобы нанимать в целях саморекламы постоянных обитателей Газетного ряда. Видимо, у каждого своя цена.
Я выслушал дюжину прелестных рассказов про Бэбкока. Жадность этого человека стала легендой. Когда спиртные мошенники подарили ему булавку для галстука с бриллиантом ценою несколько тысяч долларов, он нашел в камне небольшой изъян и потребовал заменить его более крупным и чистым — и получил его. Завтра он должен вернуться в Белый дом; полагают, что Грант оставит его своим личным секретарем. Много было разговоров и про Белнэпов, хотя по большей части путаных. Нордхофф (который обскакал всех своих коллег) делал вид, что ему ничего не известно.
— Мистер Скайлер! — послышался голос, который мне полагалось узнать, но я сплоховал, так как он нисколько не соответствовал месту. Я обернулся. Прямо ко мне шествовал Джон Дэй Эпгар.
Я покинул Нордхоффа и встретил Джона в начале Газетного ряда.
— Я приехал по юридическим делам Дэя, моего дядюшки, вы, конечно, помните его? На новогоднем приеме?
Я не помнил, но солгал. Дэи — семья коммерсантов, которая живет в Вашингтоне со времен президента Монро.
— Настоящий Реликт, как здесь выражаются. — В голосе Джона слышалась легко понятная нотка гордыни. — Я уже был у миссис Фиш, которая приходится кузиной жене Хайрама Эпгара. Она сказала, что вскоре устроит обед в честь вас с Эммой.
— Очень любезно с ее стороны. — Пока мы не получили от нее ничего, кроме визитной карточки, на что Эмма в ответ послала свою.
Мы с Джоном направились к гостинице.
— Приятный сюрприз для Эммы. Вы ее не предупредили?
— Нет. Я и рассчитывал на сюрприз.
Так оно и было. Эмма отменно проявила радость, узнав новость, когда вернулась к чаю и застала меня за тяжкими трудами в нашей гостиной.
— Джон хочет пригласить нас пообедать к Чемберлену. — Это самый изысканный из столичных ресторанов; скорее клуб, чем ресторан, ибо мистер Чемберлен пускает к себе играть в карты и обедать только тех, кто ему угоден. Здание, которое до недавнего времени было английской миссией, расположено на сельской дороге с гордым названием Коннектикут-авеню.
Эмма сказала; что она пойдет с удовольствием. Затем она налила нам обоим чаю и скорее объявила, чем спросила:
— Tы знаешь про Киску?
— Нордхофф кое-что мне рассказал.
— Бедная девочка. Она выплакала все глаза.
— Она сама тебе призналась?
— Надо же было ей с кем-то поговорить, а я, к счастью, посторонняя. И тоже женщина. Да ведь завтра это перестанет быть секретом. Она сказала, что журналисты уже все раскопали.
— Она невиновна?
Эмма задумалась.
— Скажем так: она противоречит сама себе. Во всем винит миссис Марш, жену человека, который, видимо, делился с ней деньгами. Они когда-то были близкими подругами. Даже в Европу ездили вместе. Потом, как я подозреваю, Киска стала чересчур знатной для своей старой подруги, и они поссорились. Супруги Марш в городе. Завтра он будет давать показания перед комиссией конгресса. Миссис Марш требует, чтобы муж сказал правду, а Киска умоляла его отрицать все напропалую.
— Значит, она признает свою вину.
— И да и нет. Она говорит, что все это недоразумение. Уверяет, будто представления не имела, какую сделку заключила с Маршем ее сестра, и так далее.
— Но деньги она брала?
Эмма кивнула.
— Пожалуй, брала. Марш собирается показать, что он платил Белнэпам в течение нескольких лет по шесть тысяч долларов в год. Не слишком много, не правда ли, папа?
— Для нас сейчас это целое состояние.
— Но не для военного министра.
— Конечно. Поразительно, на какие маленькие деньги клюют эти люди.
— С их точки зрения, проще и менее опасно брать много мелких взяток, чем одну крупную.
Эмма, как всегда, сделала очевидный вывод, который, как всегда, мне не пришел в голову. Если известно, что Белнэпы продали один гарнизонный магазин, то, вероятно, они продали дюжину других, о которых никто никогда не узнает.
— Мы с тобой вращаемся среди лучших людей города. Теперь я в этом не сомневаюсь.
Но Эмма даже не улыбнулась.
Боюсь, я совсем не понимаю твоих американцев, папа. Почему это плохо — получать таким образом деньги? Кто от этого страдает?
— Страдает прежний владелец магазина…
— Чепуха! Он заработал огромные деньги. А чтобы получить это место, он уже когда-то дал кому-то взятку. И весь этот шум о подарках, которые принимает генерал Грант…
— Дело не в подарках, а в том, что он за это делает. Ну, например, сейчас он пытается — причем весьма успешно — помешать отправлению правосудия в Сент-Луисе. Бэбкок был оправдан потому, что Грант в разгар судебного процесса сместил прокурора и отказался проявить снисхождение к свидетелям обвинения, а потом в довершение всего солгал суду под присягой. Глава исполнительной власти этой страны — преступник.
— Но ведь и в Европе все крадут?
— Мы же не европейцы. Мы протестанты, верим в грех и воздаяние и в абсолютную необходимость добра.
— Я никогда не смогу стать американкой, — твердо сказала моя дочь.
— Тогда будем надеяться, что ты сумеешь превратить Джона во француза.
— Похоже, у меня не будет другого выбора? — Какое-то мгновение мы балансировали на грани опасной откровенности. Эта перспектива не устраивала ни одного из нас, а потому мы стали переодеваться к обеду. Мне Джон симпатичен, и Эмме, полагаю, тоже. Но все это неверно в принципе — соединение двух абсолютно несхожих культур. Ладно, Эмма восторжествует, какое бы решение она ни приняла. Я глубоко верю в силу ее воли, в тонкость ее ума. Ока ни перед чем не остановится, чтобы преуспеть. Это своего рода Бонапарт.
Джон Чемберлен тепло с нами поздоровался. Джона, он, пожалуй, не вспомнил, но фамилия Эпгар вызвала соответствующие ассоциации, в то время как мы с Эммой — благодаря матери и дочери Снед — местные знаменитости.
Нас провели в самую элегантную обеденную залу: довольно-таки сумрачная комната, которая кажется еще более темной из-за черных панелей орехового дерева; мои соотечественники питают к ним особое пристрастие, меня же эта мрачная отделка настраивает на похоронный лад.
Джон был напичкан новостями из страны Эпгарии. Эмма раскраснелась, что должно было выражать неподдельный интерес.
— Ваша первая статья в «Геральд» принята очень хорошо, мистер Скайлер. Даже отец нашел ее здравой, хотя он и слышать не желает ничего дурного о республиканской партии.
— Тогда я посоветовал бы ему, подобно Одиссею, заткнуть уши, потому что мы заплыли в страну сирен и республиканская барка несется прямо на рифы.
— О, — откликнулся он на мою вдохновенную арию. — Вы уже были в Белом доме? — Джона интересовало впечатление, которое произвело на Эмму американское величие.
— Я лишь нанесла визит госпоже Грант, — сдержанно сказала Эмма. — Нас пригласят, сказала она, на следующий «большой» обед. Она так и сказала: «большой». Если, конечно, папа не слишком обидит президента своими корреспонденциями.
— Так, значит, вы еще не видели президента, мистер Скайлер?
— О, я его видел, но пока не был ему представлен.
Мне следовало, наверно, еще раньше рассказать на этих страницах, что два дня назад около десяти часов вечера президент появился в ротонде отеля «Уиллард». Меня предупреждали, что он любит, прогуливаясь, заглянуть туда, молча посидеть в холле, выкурить сигару и затем ретироваться в Белый дом. Служащие отеля уважают его инкогнито, если так можно сказать. Но гости иной раз его узнают; узнали и мы с Нордхоффом.
