Губы немного жестко, как бывает утром с мотором, пришли в движение.
«Патриоты, граждане Куша, — обратился скрипучий голос к погруженной в молчание толпе, — среди вас есть великое зло. Носителем этого великого зла является человек, чье имя всем известно, а лицо известно не многим».
Мы с ним вместе со смехом выбрали мне имя как-то вечером во дворце, когда он думал, что революция — это шутка и его выпустят из заточения, когда первая волна бури спадет.
«Этот человек, — продолжала голова, механическое движение губ теперь точно соответствовало манере Эдуму говорить, словно дыхание ветра влетало и вылетало из его души, — делает вид, будто объединяет многообразные племена и религии Куша против капиталистов-тубабов, фашистов-американцев, которые продвигают дело международного капитализма ради блага алчного меньшинства мира, каким являются голубоглазые белые дьяволы». Да, его голос стал слегка похожим, показалось мне в продуваемых сквозняком залах моих воспоминаний, на голос Посланца, мягко бубнившего во Втором храме Чикаго маленькую литанию о вековых злодеяниях против темнокожих, осторожно концентрируя ненависть.
Голова продолжала вещать с внезапным пронзительным вскриком — это подскочил амперметр в электрической сети, который, как я понял, подхватывал и передавал колебания голосовой сумки, не имеющей легких.
«Этот человек, утверждающий, что ненавидит американцев, на самом деле в душе американец, отравленный четырехлетним пребыванием в их стране после того, как он дезертировал из колониальных войск. Это человек глубоко нечистый. Одна из его жен — американка, та, что зовут Укутанная. Из-за своей черной кожи он подвергся дискриминации и неприятным эмоциональным переживаниям в стране дьяволов, и политическая война, которую он ведет, сжигая подарки с едой и убивая функционеров, которые их привозят, на самом деле является войной с самим собой, а невинные массы от нее страдают. Он подчинил искусственно созданную нацию Куша своей неистовой, хотя и раздвоенной воле: граждане этой несчастной страны стали пленниками его фантазии, а бесплодная земля, где дети и животные мрут от голода, — это отражение его истощенного духа. Он устал делать вид, будто ненавидит то, что любит. В его сны, когда он дремлет над чертежной доской, на которой лежит проект Народной Революции, столь живо составленный нашими героическими советскими союзниками, вкрадывается ностальгия, а в жизнь благородных, прекрасных и действительно чистых кушитских крестьян и рабочих вползают признаки декадентского обреченного капиталистического потребительства».
Я чувствовал, что рука наемного писаки вставила эти фразы, и громко произнес берберское слово, означающее свежее говно верблюда. Стоявшие рядом люди возмущенно зашикали, завороженные анализом наших внутренних трудностей в изложении головы.
«Зря меня, — продолжала голова, и голос ее с изменением децибелов зазвучал жалобно, — в худшем случае безвредную и циничную фигуру, принесли в жертву благополучию государства. Голова должна была скатиться с плеч полковника Хакима Феликса Эллелу. Его публичное «я» гневно демонстрирует борьбу по уничтожению всех следов иностранной заразы, а его затаенное «я», действуя на нашей наивно чистой, высокой духом, но подверженной влияниям территории, вызывает новые вспышки болезни. Даже теперь в долине ущелья Иппи, над резервуаром воды, хранящейся с незапамятных времен в пористом песчанике на случай появления махди[59], возник целый быстро растущий американский город с лживыми фасадами, с бесстыжими проститутками, выдувающими пузыри жевательной резинки, и салунами, где можно разжиться наркотиками. Разрушьте этот город зла, граждане Куша! Но если вы не уничтожите то, что породило его: подавляемые склонности и пустопорожние мечтания вашего таящегося в темноте вождя, — появятся новые уродства, и ваши дети будут по-прежнему заслушиваться рок-музыкой, ваши жены будут втайне мечтать о том, чтобы выставить напоказ щиколотки, а ваш брат, с которым вы делитесь последним куском козьего сыра, поддастся жажде наживы и станет бездушным роботом, алчным ростовщиком, винтиком в машине, эксплуатируемой экономическими силами, которые не внемлют человеческим призывам! Граждане Куша, сбросьте Эллелу! Сбросьте Эллелу, и пойдет дождь!»
Я посмотрел вокруг себя в поисках граждан Куша и, конечно, не увидел ни одного — там были только иностранцы, любители приключений, любопытствующие, чей мозг был уже занят тем, что им предстояло увидеть, а также возвращением в автобус и проблемой найти уборную без длинной очереди. А голова тем временем завершала свою речь, и губы ее двигались явно не синхронно со словами:
«Это было видение, явившееся мне в Раю, где с глаз людей спадает пелена. Все это вы увидели и услышали благодаря советской технике. Спасибо за внимание. Вы можете побродить по пещере, только не трогайте доисторических произведений искусства Сахары — они постепенно разрушаются под воздействием вашего дыхания. Вам будут показаны на стене позади меня слайды с изображениями национального достояния Куша».
Президент — в чем согласны все последующие отчеты — с достоинством выслушал эту диатрибу. Только когда началась демонстрация слайдов, он вмешался. Как был — а он, помните, был в рваной галлябие путешествующего по пустыне помощника музыканта, участника маленького оркестра, — Эллелу шагнул через цепь, когда из проектора появились первые слайды: запечатленные на кодаковой пленке дюны, пирамиды земляных орехов, плотина гидроэлектростанции, обожаемой Микаэлисом Эзаной, танцы с перьями племен, живущих вдоль мутной Грионде, пироги, жующий жвачку верблюд и закутанный тарги, сердито уставившийся на неожиданный для Истиклаля восточногерманский небоскреб. Приняв внезапно исказившиеся изображения на свою спину и искривленные плечи, Эллелу схватил голову за копну волос и оторвал от цветных проволок, ловко продетых сквозь верхний лист плексигласа, который состоял из двух просверленных слоев. Полетели искры — зеленые, оранжевые. От страха и удивления вокруг осквернителя святыни тотчас образовалась тишина.
Голова Эдуму не поразила Эллелу своей тяжестью, как тогда, когда в ней находился водянистый мозг и кровь, — теперь у него в руке было нечто, созданное из бумаги и воска, умерщвленное совсем другим способом. Череп был расширен, чтобы вместить всю технику и электронику, — еще один совьетизм, рассудил диктатор, так как американцы с их более совершенной миниатюрной техникой могли бы поместить все это в череп крота. Однако невзирая на эти небольшие изменения в масштабе, Эллелу прижал голову к своей груди, чтобы порвать последние упрямо не поддававшиеся соединения, и обнаружил, что глаза его обожгли слезы — ведь в жизни он никогда не прижимал к груди эту голову, венчавшую тело человека, который в этом голом мире был ему почти как отец, а сейчас у него появилось такое желание. Они принадлежали к одной породе — оба маленькие, невозмутимые, более остро чувствующие, чем это полезно для единства тела и души, мысли и действия. Король подготовил Эллелу к тому, чтобы править, хотя привело это к его собственному изгнанию. «Король не должен быть свойским, — сказал он своему честолюбивому атташе. — Его обязанность в том, чтобы принимать обиды народа на свое бедственное положение». Король не должен быть свойским — эта истина, чисто африканская, шевелилась в черепной коробке Эллелу, пока оскверненный им череп прижимал свой маленький, похожий на фигу, носик, ставший мягким после реконструкции, к его затихшему сердцу. Тут возмущенные инженеры-электронщики и смесь охранников в синих одеждах туарегов и в зеленой солдатской форме выскочили из своих укрытий и окружили его с намерением убить.
Послышались крики на русском, арабском, на языках вандж и тамачек. Эллелу грубо дернули за галлябие и вырвали из его рук голову Эдуму, но золотая повязка, утратившая значение священного присутствия, осталась у него в кулаке. Вокруг теснились пленившие его люди, дыша ему в лицо не только водкой, но и перебродившим местным пивом, а также кислятиной каши из проса, слизанной с грязных пальцев, вместе с каким-то непонятным легким сладким запахом парикмахерского масла для волос.
— Я — Эллелу, — повторил он, так как с первого раза его не услышали или не поняли его произношения.
Его ударили в ухо — по лицу разлилось багровое омертвение; на него плевали, ему связали руки и стали разжимать пальцы, стараясь вытащить золотую повязку.
Наконец на него перестали наседать, крики прекратились. Появились Опуку и Мтеса, облеченные бесспорной властью: в руках у Опуку был красавец пулемет Бертье, смазанный маслом, как нубийская проститутка, а у Мтесы — едва ли менее волшебный 45-калибровый «магнум». Рядом с лицом Эллелу был развернут патриотический плакат — толпа туристов, мало что понимая, но отступив перед насилием, зааплодировала, словно это сравнение плаката с человеком было запланированным зрелищем, частью национального наследия Куша. Дело в том, что все это время показ слайдов автоматически продолжался и на искаженное лицо разъяренного техника наложилась улыбка бербера, а на нашу схватку — мирная пасторальная картина: стадо овец, пасущихся в низине Хулюль. На плакате была нечеткая фотогравюра, и мою личность не могли установить, пока кто-то из советских не подошел ко мне и не пожал мне руку: я узнал его, несмотря на то что он был загримирован нелепым какаового цвета кремом под кочевника, по присущим его расе неглубоким, настороженным, желтоватым глазам охотника.
