«Они будут облачены в одежды из тонкого зеленого шелка и роскошной парчи, и украшениями им будут служить серебряные браслеты. Их Повелитель даст им чистую воду для питья». На севере стояла самая настоящая засуха. К полудню первого дня поездки наша компания из трех человек, собравшаяся на заре в гараже дворца, увидела, что бескрайние поля земляного ореха разбиты на участки с жалкими посадками маниоки и маиса, оскорблявшими глаз своим безнадежным видом. Редко попадавшийся крестьянин, обрабатывавший эти каменистые поля, поднимал в знак приветствия костлявую руку, когда наш «мерседес» пролетал мимо, оставляя позади призрачную гору пыли. Глинобитные кварталы Истиклаля с однообразием домишек из высохшей глины, нарушаемым в центре города деревянными фасадами индусских лавок, смесью арабского и индусского, и чудовищами из бетона и стекла, навязанными нам до революции французами, а потом восточными немцами, вскоре растворились, как только мы оставили позади жестяной пригород осевших кочевников за низким, почему-то словно водянистым горизонтом; каменный серо-коричневый покой изредка нарушало удаленное скопление соломенных крыш, окруженных эуфорбией, или печально стоящая у дороги хибара, возле которой ржавая банка на палке рекламировала эту отраву — запрещенное местное пиво. Не раз приходилось нам объезжать скелет жирафа, лежащий поперек дороги, — животное из последних сил притащилось сюда, привлеченное тонкой порослью травы, которая выросла среди этой пустыни благодаря воде, пролившейся из кипящих радиаторов проезжающих машин. Однако за все утро мы не видели ни одной машины. Когда высоко стоящее в небе солнце одолело даже наш великолепный кондиционер, мой шофер Мтеса подъехал к скоплению хижин, построенных из веток акаций, скрепленных глиной и оплетенных колючим кустарником, — эти прибежища уже полчаса маячили на горизонте. Мой охранник Опуку, обследовав спящих обитателей, обнаружил среди них высохшую старуху, которая, ворча, притащила нам несколько матов из рафии и нехотя принесла пересоленный кус-кус. Вода из ее калабаша имела сладковатый привкус и, возможно, была с примесью наркотиков, поскольку мы так крепко спали, что проснулись лишь много позже того, как прозвучала молитва салят аль-аср, да и то не сами, а благодаря молодой женщине, совершенно обнаженной, если не считать остроконечного украшения на носу и ожерелий из волос носорога, — она явно хотела усладить нас дарами своих чар, натертых до ядовитого блеска прогорклым маслом. Эта печальная и грациозная рабыня получила пинок от Опуку, сонное ругательство от Мтесы и поучительную сентенцию от меня о том, как высоко ставит Пророк непорочность в женщинах и как Он призывает мужчин не обижать сироток. Наспех исполнив дневные молитвы, мы дали старухе пригоршню бумажек, именуемых лю и так названных, по утверждению уходивших злобно настроенных французов, потому что их пустили в обращение in lieu[6] твердой валюты. Когда Опуку, человек с бычьей шеей, громоподобным голосом объявил, что я являюсь президентом страны и обладаю властью дарить жизнь и смерть всем кушитам, в доказательство чего Мтеса подъехал на «мерседесе» с развевающимся на крыле зеленым флажком, наша почтенная хозяйка, взвыв, рухнула на колени и, закрыв глаза, чтобы не видеть нашей щедрости, стала умолять смилостивиться. Что и было ей даровано в виде нашего отъезда. Мы поехали в ночь, ночь молочно-синюю, без огней, если не считать внезапно вспыхивавшей вдалеке огненной точки костра, сверкавшего как звезда с неизъяснимой влажной красотой. Было заранее условлено, что мы проведем ночь в районе, именуемом Хулюль, на секретной советской базе.
Ни одна дорога не вела к утопленным в земле бункерам, никакие вентиляционные шахты или входы не выдавали их присутствия. Случайно забредшие сюда вместе со своими верблюдами и козами кочевники, возможно, заметили, что целые акры земли были перекопаны и снова возвращены на место, а возможно, даже наткнулись на выступающие из земли сооружения из цемента и алюминия, замаскированные пластмассовыми кустами терновника и слоновой травой, но когда кочевник чего-то не понимает, он идет дальше, ибо узость ума присуща жизни, которую ведут кочевники и от которой может свихнуться более открытый ум. В определенном смысле от самой земли исходит забвение, она подобна сковороде, с которой испаряется все имеющее отношение к человеку и исчезает в небесной голубизне. Так, например, недалеко оттуда, в низине Хулюль, стоят красные развалины строения, именуемого Халядж, и никто не помнит, почему оно так называется или кто и какому Богу поклонялся тут среди колонн, над которыми теперь нет крыши.
Даже в расположении секретной базы была своя непоследовательность. Три комплекта ракет «СС-9» в своих подземных укрытиях были нацелены на север, на Средиземное море, в западном направлении — на аналогичные американские установки на территории их лакея Сахеля, а в восточном — на устарелые порты Занджа на Красном море, которые при определенных преобразованиях в процессе ядерной катастрофы могут стать настолько стратегически важными, что их надо будет взорвать. Наши кушитские ракеты были орудиями «третьей волны», иными словами, к тому времени, когда их запустят, основные промышленные и наиболее населенные центры будут стерты с лица земли. Подобно игрокам на шахматном турнире, у которых осталось лишь несколько ладейных пешек и символические короли, великие державы, позевывая за коньяком, будут продолжать бесцельную игру до конца, чтобы решить, какого рода свобода — свобода от анархии или свобода от запретов — воцарится на оставшейся сферической пустыне. Этот мир, который забавно представлять себе, будет не только выглядеть как Сахара, но в нем будут господствовать не до конца уничтоженная Африка в союзе с издавна вооруженными полинезийцами, эскимосами, обитателями Гималаев и потомками британских каторжан, поселившимися в Австралии. А еще забавнее то, что, по утверждению Микаэлиса Эзаны, упорно сомневающегося в наших советских союзниках, эти ракеты являются на самом деле макетами с боеголовками в виде мешков с местным песком, и установлены они тут согласно торжественно заключенному договору только для того, чтобы побудить сверхдержаву-противника установить за счет обременительных затрат настоящие ракеты в соседнем Сахеле. Так или иначе, в данном случае кусок земли в восемь метров шириной и два метра толщиной был приподнят по заранее договоренному сигналу с наших прожекторов (тусклый свет, яркий свет, выключить, тусклый свет), и группа русских солдат внизу при ярком электрическом свете в обширном бункере возликовала от такого развлечения. Когда мы приехали, все они, готовясь к нашему посещению, были уже пьяны.
Мтеса и Опуку, моргая от удивления при виде этого пузырика солнца, плененного под землей, были тотчас заключены в волосатые объятия и чуть не оглохли от выкриков на славянском языке и предложений полных стаканов водки, от чего Опуку сначала не отказался. Я громко оповестил по-французски всех присутствующих:
— Pas d'alcool, s'il vous plait, le Dieu de notre peuple nous l'interdit[7].
И, многократно повторив этот озадачивший всех отказ, я добился для себя и моей небольшой команды права пить в ответ на бесконечные тосты мутную балканскую минеральную воду (принесенную из погреба) и трезвым взглядом наблюдать за этими чужеземцами. Русские находились здесь с 1971 года, со времени секретных переговоров о сдерживании ядерной угрозы союзниками СССР, и за прошедшие с тех пор два года сумели обставить бункер с царской роскошью советского суперкомфорта, начиная с ламп, прикрытых абажурами с бахромой и с каменными основаниями в виде борющихся медведей, которые стоят на дорожках из украинского кружева, и кончая непременными, писанными маслом портретами Ленина, выступающего перед рабочими на фоне солнечного заката, и Брежнева, чарующего роскошными бровями пеструю толпу евроазиатских детишек. Единственный среди русских лингвист, тощий очкарик — младший лейтенант, говоривший по-арабски с иракским акцентом, а по-французски будто шлепавший в галошах по русским шипящим, — перепил и в середине банкета упал замертво, а мы продолжали пировать с минимальными тостами за героев наших соответственных стран. «За Лумумбу», — говорили они, и я отвечал, когда стаканы были снова наполнены: «За Стаханова». «Насер — да, Садат — нет» было встречено громовыми аплодисментами, a «Vive Шолохов, écraze Солженицына»[8] еще более бурными. Мой хозяин, полковник Сирин, который в одной этой установке распоряжался оборудованием на сумму, равную всему годовому военному бюджету Куша, обнаружил, что я понимаю по-английски, и, несомненно, куда грубее, чем намеревался, предложил почтить «всех добрых негров». Я ответил семьдесят седьмой сурой Корана («В тот день горе верящим в ложь! Идите во тьму, извергающую три столба дыма») в переводе на мой родной язык салю, чьи гортанные звуки привели в восторг опьяневших красных. После того как взаимные запасы героев были исчерпаны, кто-то притащил аспидную доску, и мы стали пить за буквы наших алфавитов.
