— За «Щ»! — предложил полковник, выжав из шипящего звука максимум.
Я тактично ответил, предложив тост за прелестное окончание «Q».
— За «Ж», самую прекрасную букву во всем чертовом мире! — похваляясь, произнес он.
Я, смею думать, переплюнул его, изящно предложив:
— За «Z».
Затем были представлены награды и монументальная книга с фотографиями сокровищ, собранных монахами пещерного монастыря в Киеве, а затем эти странные люди принялись плясать вприсядку и, демонстрируя мужскую силу, стали жевать свои рюмки точно печенье. Поскольку они сами были наилучшей аудиторией для подобных проделок, я уговорил молодого и сравнительно трезвого адъютанта показать нам наши спальные места. Несколько офицеров, спотыкаясь, последовали за нами, а один особенно крепкий славянин игриво пнул Мтесу в спину, когда мы преклонили колена, чтобы запоздало помолиться.
Не в силах сразу заснуть на мягкой советской постели с парчовым пологом и каменными маленькими подушками, я стал размышлять об обычаях и оргии, что нам довелось наблюдать, и из глубин моей памяти возникла аналогия, которая, казалось, кое-что проясняла: эта тугая бледная кожа, торчащие волосы без малейшего завитка, продолговатый разрез глаз, короткие ноги и крепкое тело, чья мускульная сила, казалось, собрана в один узел на затылке, — всем этим русские напоминали мне буйное, малоприятное стадо диких кабанов, которые в дни моего детства появлялись с севера, из болот у реки, и опустошали овощные посадки нашей деревни. В них, безусловно, была агрессивная сила и жестокость, но отсутствовала магическая мощь льва и гиппопотама или невесомая магия газели и сорокопута, так что когда кабана убивали копьем или забрасывали камнями, а он верещал и извивался, — этих животных нелегко убить, — раздавались неуместные взрывы хохота. Даже в смерти глаза кабанов сохраняли слезящийся блеск, выдающий тяжесть гнета, под которым живет тот, на кого охотятся.
В какой-то момент ночью в нашей заставленной комнате зазвонил телефон. Я снял трубку, но на другом конце не послышалось голоса и не было щелчка. По длинному туннелю тишины я, казалось, смотрел в центр Кремля, где страх никогда не спит. Да и наши хозяева рано встали, чтобы проводить нас. Они были в свежей, отглаженной форме, и лица их — эти квадратные, полуазиатские лица, слишком широкие для мелких черт — были выбриты, лишь неестественно блестящая, туго натянутая, кажущаяся совсем тонкой кожа выдавала загул, происходивший всего несколько часов тому назад. По установленному правилу они никогда не выходили на поверхность, даже до того, как голод достиг экстремальных размеров и они могли бы свежим молоком и мясом пополнить свой рацион из мороженых продуктов и порошков, — такое было впечатление, что даже ломтик пахучего местного козьего сыра мог распространить роковую заразу в этой гигантской капсуле, этом герметически закрытом отростке родины-матери. В этом они не походили на американцев, которые бродят повсюду, будучи, словно дети, уверены, что их все любят. Обособленность советских людей не объясняется их самоуверенностью и сосредоточенностью на себе, как у французов. По условиям договора, заключенного по их, а не нашему, настоянию, солдат или техник, обнаруженный под открытым небом без машины, подлежит заключению в тюрьму и изоляции от населения. Создается впечатление, что мы имеем дело с чрезвычайно пугливой державой, этаким бегемотом, который боится даже такой тощей черной мыши, как Куш с его бедным населением. Мы с полковником обменялись рукопожатием. Я поблагодарил его за гостеприимство, он поблагодарил меня за мое. Он сказал, что Россия и Куш — братья по единодушному патриотизму своих многоязычных народов, исповедующих идеи прогресса. Я ответил полковнику Сирину, как только мог яснее (его очкарик-переводчик по-прежнему лежал в бессознательном состоянии): наши два народа, сказал я, имеют «une essence religieuse»[9], а наши страны — возможности для «vacances magnifiques»[10]. Мтеса и Опуку присутствовали при этом малопонятном обмене любезностями, широко раскрыв глаза от изумления, и «мерседес», кашляя от обильно залитого сибирского дизельного топлива, вынес нас вверх по пандусу на пласт пустыни, который поднялся на пневматических рычагах, на обжигающе яркий свет, и перед нами вновь предстали мерцающие горизонты.
Низина Хулюль с ее гравием и спекшимся песком такого ржавого цвета, словно реки, когда-то впадавшие в это потрескавшееся дно озера, были окрашены кровью, уступила место, когда солнце достигло своего апогея, подножию Булубских гор. Дорога превратилась в извилистую тропу с предательскими ямами, усеянную осыпью кварца, которая бросала основательный вызов нашим стальным колесам с шинами «Мишлен». Дали стали голубыми; по мере того как мы поднимались выше, стали появляться пучки растительности, колючей и безлистой, которые расшатывали камни своими корнями. На склонах, прерывая наш нелегкий, извилистый подъем, встречались следы пастбищ: глина, напрочь утоптанная копытами, навоз, все еще отличимый от минералов, поваленные скелеты пчелиных ульев с обглоданными от отчаяния соломенными крышами. Ость, появляющаяся на выбитых скотом пастбищах, зеленой каймой тянулась вдоль этого края отчаяния. Наш путь пролегал не прямо через Булубы, а по их склону, — на востоке горизонт был низкий, но волнистый, и зоркие глаза моих спутников обнаружили дымок лагеря кочевников племени теда или опасных туарегов. Стремясь проверить, действительно ли они обнаружили зловещий дымок, я увидел нечто совсем другое: две золотистые параболы появились над дальним неровным гребнем, и пока я, не веря собственным глазам, смотрел на них, исчезли из вида, когда машина завезла нас за откос. Ни Мтеса, ни Опуку не смогли подтвердить того, что я видел, хотя мы остановили машину и обследовали местность, пытаясь найти точку для обзора. В скалах здесь пролегали сверкающие полосы каких-то диковинных гладких минералов. На остановке мы прочитали молитву салят аз-зур и легли спать в тени, под навесом скалы; по нам вскоре побежали ящерицы, словно наши спящие тела стали частью огромного бесчувственного скопища неизменного камня, — их крошечные ножки щекотали нас, как первые капли дождя.
Дни нашего путешествия после того, как я видел ядовитые золотистые параболы, слились в моей памяти, — нами овладела своеобразная завороженность расстоянием. Мы пересекли немало разного рода земель: отливающие оранжевым блеском ущелья, участки черной глины, где некий безумный небесный архитектор расставил с равными промежутками аспидно-черные глыбы, полосы лилового гравия, перемежавшиеся с перемещающимися холмами янтарного песка. В широком поясе перехода от высохшей травы к голой пустыне попадались островки пастбищ, они существовали до засухи, и их население — как людей, так и животных — накрыло наступавшее море смерти. Мы видели дикие зрелища: видели, как нагие женщины лазают по мимозам и обрывают концы веточек, чтобы их сварить; видели, как дети рвут дикую крапиву под названием крам-крам; видели, как мужчины нападают на муравьиные кучи и разбрасывают их в поисках сокрытых там зерен. Даже из скважин с самой соленой водой все было выпито, а окружающие деревья превращены в пни с ободранной изголодавшимися людьми корой. Рука тяжелеет и перестает писать, когда я вспоминаю этот кошмар. Самое гротескное, что солнце каждый день бьет по всему этому со спокойной яростью, с какою оратор произносит свою речь, забыв, что говорил то же самое накануне. Приближаясь к северо-западной границе, местам, более густо населенным благодаря пронесшимся слухам о готовящемся событии, я оставил «мерседес» и облачился в шерстяные лохмотья суфи, чтобы не отличаться от моего страждущего народа.
Команда заезжих колодцекопателей подобрала меня, считая, что я принесу им счастье. По правде говоря, они нуждались в этом — их было четверо: двое мужчин-моундангов, карлик из племени галла и женщина из племени capa, которая готовила еду и обслуживала всех нас. Их главный — Вадаль, высокий мрачный мужчина, чье смуглое усталое тело было как бы укрупненной копией его импотентного пениса, который он с мрачным видом выставлял на обозрение в складках своей изношенной галлябие, — не обладал чутьем на воду. Снова и снова команду его встречали радостными кликами в поселениях, приветствовали звяканьем тамбуринов и грохотом большого тобола вождя, а через несколько дней упорного копания и попыток восполнить свои тщетные усилия за счет жалких, бесценных для пастухов запасов семенного зерна и спекшейся крови, их приглашали на торжественное совещание с каидом и отсылали под град проклятий и камней. Вадаль представился мне как человек в прошлом состоятельный, чьи обширные стада горбатых зебу засуха превратила в груду костей, но его женщина шепотом сообщила мне, что он — мерзавец без роду и племени, у которого никогда не было даже собственной дворняги. Его отец был дибией в деревне на юге, а сына изгнали оттуда за святотатство, за то, что он опорожнялся на фетиши в ярости от своего бессилия, а это, по заверениям его женщины, она не сумела выправить даже самыми хитроумными способами. Однако судьба ее связана с ним, так как этот несчастный пария проник к ней в хижину, когда она, красавица-девственница, спала на участке своего отца, и поступил с ней, как с фетишами, — осквернил ее, закрыв ей путь к замужеству. Вот ей и пришлось пойти с ним, хотя у отца ее были стада, застилавшие собой горы, а мать была внучкой бессмертного леопарда, чей силуэт можно теперь увидеть в небе, вычерченный звездами. Возможно, она рассказывала мне это, чтобы как-то провести ночь, поскольку мало спала и приходила ко мне, даже ублажив кого-то, в ту пору, когда мы продвигались на север, переходя из одного многолюдного селения в другое, побираясь и танцуя, и обещая ливни, если нас пощадят. Звали ее Кутунда, и при лунном свете она выглядела неуемной и не знающей сна женщиной, увлеченной своими рассказами, способной к языкам, умело владеющей собственным языком, таким же сильным, как и ее запах. Я ощущал силу ее языка, так как рот у меня был нежный: желая доказать свою принадлежность к дервишам, я не раз клал горячий уголь из костра себе в рот и делал вид, будто глотаю его. Такое возможно, когда дух необходимости пронизывает тело и от страха не высыхает слюна. «Бог ближе к человеку, чем вена на его шее», — гласит Коран. В пословице на языке салю это выражено так: «Судьба следует за человеком, как его пятка». Зловоние, исходившее от Кутунды, было сладостью для меня, а ее хриплый хохоток во время совокупления засел во мне как кусочек кремня. Мы часто спали в ямах наших неудачно вырытых колодцев. Самый глубокий из вырытых нами колодцев — я-то не рыл его, а стоял на краю и, распевая священные гимны, избегал комьев грязи, которые выбрасывал в моем направлении карлик, — одарил нас вместо воды римской вазой, украшенной завитками волн знаменитого, темного, как вино, моря, которое находится невероятно далеко на севере, а также металлическим диском, служившим, должно быть, зеркалом. В давние времена Сахара была зеленой, и люди на колесницах пересекали ее травяные просторы. Это как раз и было запечатлено на нашем национальном флаге — ярко-зеленое безбрежное поле. Земля здесь приобрела металлически серый цвет, вспыхивающий блестками, и кожа людей, с которыми мы сталкивались на нашем пути, тоже стала сероватой, что у людей чернокожих является предвестником смерти. Черные были тут рабами, бузу, ибо мы находились на территории туарегов, чьи светлые глаза блестели над синими тагильмустами, — они так обматывали вокруг себя все шесть метров ткани, чтобы был закрыт и рот, который они считают грязным: дырка, которая поглощает, так же грязна, как и та, что из тела выбрасывает. Верблюды здесь были без горбов и умирали со странной, характерной для верблюдов внезапностью: садились на задние ноги и без вздоха испускали дух. Когда бормотание дневных молитв умолкало, среди палаток наступала тишина, хуже тишины смерти, так как она была преднамеренной, — лишь хныкали дети, да и то младше восьми лет, когда они еще не знают успокоительной дисциплины религии. Они были такие худые, что их тела приобрели красоту скульптур: тонкий слой плоти приподнимался на двойной связке ребер, так же были обрисованы руки и ноги, кожа плотно облегала бедренные и плечевые кости; натянута она была и на лице, так что губы не скрывали зубов, а на висках, прикрыв пустоты черепа, кожа пульсировала как барабанная дробь, зато некоторые выпуклости приобрели лоснящуюся гладкость — разбухшие животы и выпученные глаза, которые словно магниты бегали под детскими бровями, напоминая о божествах, смотрящих сквозь прорези в ритуальных масках. У истощенного скота не было даже крови, а в этих степях засохшая кровь, смешанная с кислым молоком в густую кашу, была главной едой. Наша команда колодцекопателей из тех, кого кормили, превратилась в кормильцев, делясь запасами козьего сыра, пасты из земляных орехов и сушеной корюшки, — их приносили мне вечером из холодильников «мерседеса», который следовал за нами на расстоянии нескольких миль, серый, как призрак, и почти невидимый, если не считать поднимаемых им столбов пыли, стоявших потом часами над степью.
