Не удалось? Разве?
Ладно, забудем на минуту, что испытала в те дни Вера Васильевна Рева, что переживали люди, вынужденные каждый раз доказывать: «Нет, мы не воры, не жулики, не проходимцы…» Я о другом даже.
В одной из очередных анонимок, жалуясь на то, что сигналам его нет ходу, автор писал: «Конечно! Во время прошлой проверки директор завода сунул в портфель проверяющему два литра спирта».
Круги по воде расходятся. Надо теперь проверять уже и проверяющего. И вот какой документ «закрывает» полученный «сигнал»: «Нет, проверяющий не брал спирта, так как, во-первых, директор в тот день болел, на заводе не был, а во-вторых, проверяющий не имел с собой портфеля…» Понимаете? Не оттого, значит, не брал, что речь идет о честных, порядочных, хорошо всем известных людях и сама мысль о взятке здесь нелепа и глубоко оскорбительна. А потому, что портфеля с собой не прихватил…
Но я ведь отлично понимаю: не по доброй воле, по необходимости был составлен такой документ, вот что печально. Словами о честности, о порядочности, о человеческом достоинстве анонимку ведь не «закроешь». Завтра же ее автор опять ударит во все колокола, сообщит во все концы: сигнал его снова оставили без проверки. Это он имеет право не ссылаться ни на какие факты и аргументы, «сигнализировать», да и только. А мы с вами на его заявления обязаны реагировать аргументированно. Это он присвоил себе неограниченное право обвинять. Нам он оставил одну обязанность — оправдываться. А как же?
В другом письме, захлебываясь от гнева, он сообщал, что на заводе процветает семейственность, два биолога — мать и дочь — работают над одной научной проблемой. Казалось бы, ну и прекрасно, что работают. Закон здесь не нарушается, в подчинении друг у друга мать и дочь не находятся. Но руководители завода, вконец издерганные, измотанные этими письмами, вызывают однажды мать и дочь и, глядя в пол, сгорая от стыда, объясняют: «Да, конечно, вы делаете очень хорошее, полезное дело… Но, видите ли, чтобы не давать анонимщику повода для неправильного истолкования, чтобы заткнуть ему наконец рот, может быть, порушим вашу творческую группу?..»
А это разве не достижение анонимщика? Так суметь людей запугать, что они уже готовы умиротворять его, умасливать, дорогую жертву к ногам нести. А вдруг утихомирится?
Одного я не могу понять. Десять лет ясно было: кто-то упорно совершает уголовное преступление, о честных людях распространяет заведомо ложные, позорящие их измышления. Статья уголовного кодекса предусматривает за такие действия наказание до трех лет лишения свободы. Если бы нарушитель кошелек украл, квартиру залез, хулиганскую драку затеял, его бы, не сомневаюсь, давно уже схватили за шиворот, не позволили бесчинствовать.
А клеветнику можно?
Почему?
Считается, видимо, что анонимщика невозможно поймать. Таится, прячется, меняет почерк, не оставляет следов… Как его, стервеца, отыщешь? Иголка в сене.
Неправда.
Не находят, когда не ищут. А когда ищут, оказывается, великолепно находят.
«Из чувства справедливости»
Неподтвержденные заявления долго, говорят, не хранятся. Анонимки, приходившие в течение всех десяти лет, объясняют мне, уже не существуют, уничтожены.
Очень жаль.
Потому что имя человека, написавшего пасквиль в редакцию «Литературной газеты», который как две капли воды повторяет те, прежние, пасквили и подписан опять фамилией Ревы, сегодня известно: Алексей Матвеевич Олейник. Человек с высшим образованием. Полковник милиции. Несколько лет, как он на пенсии, а до того работал начальником паспортного отдела УВД области.
Следователь прокуратуры Анатолий Ильич Ставицкий вник в дело, собрал данные, запросил акт криминалистической экспертизы, и Олейник вынужден был признаться: «Да, я».
За что у Олейника такой зуб на завод бактерийных препаратов? У него лично, возможно, никакого зуба и нет. Но на заводе двадцать два года проработала жена его, Людмила Григорьевна Губенко. В день, когда всем кругом стало известно — муж ее анонимщик, Губенко подала заявление и уволилась.
…Сижу в кабинете следователя Ставицкого. Стук в дверь. Входит женщина. Ей за пятьдесят. Добротное пальто, голубая вязаная шапочка. Взгляд настороженный, подозрительный.
— Здравствуйте, Людмила Григорьевна, — говорю я. — Письмо в «Литературную газету» было адресовано на мое имя. Вот я и приехал. Готов разговаривать.
Краска отливает от ее щек. На губах медленно застывает улыбка.
— Садитесь, пожалуйста, прошу.
— Не имею чести!
— То есть? Вы не хотите со мной разговаривать?
— Разговаривать хочу. Очень даже. Но садиться не имею чести…
Так, начинается игра. Возможно, сейчас разразится истерика.
Однако уже через несколько минут мы мирно беседуем.
— …На заводе образовалась теплая компания, — рассказывает Людмила Григорьевна. — Обирает государство. Директор всех прикрывает. Одно слово — современный руководитель… Рева — самозванка. «Я да я!» А чем ты от других отличаешься? Ну, чем? Что особенного в твоей биографии?.. Где-то там провела три месяца…
— Полгода, — напоминаю я. — В тылу врага.
— Неправда. Три месяца. Я точно знаю… Мой муж видел, как притесняют меня на заводе. Как я там каждый день мучаюсь. А он очень болезненно реагирует на всякую несправедливость…
Понятно. Исключительно из чувства справедливости товарищ полковник настрочил поклеп да еще подписал его чужим именем.
Однако мне уже не хочется отчего-то ни язвить, ни клеймить. Мне понять надо, что же все-таки произошло. Почему Людмила Григорьевна каждый день мучилась у себя на заводе? Какое такое зло причинили ей люди, которого нельзя ни забыть, ни простить?
Дурной характер?
В 1942 году Людмила Григорьевна Губенко окончила Иркутский стоматологический институт и ушла в армию. Работала хирургом в эвакогоспиталях, прошла немало фронтовых дорог. Награждена медалью «За боевые заслуги». Достойная вполне уважаемая биография.
После войны училась в институте усовершенствования врачей по циклу бактериологии. Служила врачом-бактериологом на санэпидстанциях. И в 1954 году поступила на завод бактерийных препаратов.
Сперва все обстояло нормально, никаких конфликтов. Однако шло время, и отношения у Людмилы Григорьевны с сотрудниками стали заметно портиться. Начались истерики. Чуть что — к голове прикладывается мокрое полотенце. Крик, слезы. Брань такая, что хоть уши затыкай. И перепады настроения: утром — улыбки, вечером — скандал.
Поначалу людям казалось: просто дурной характер. Неуравновешенная натура. Потом поняли: нет, дело сложней.
Что именно? А вот представьте…
На заводе работают четыреста пятьдесят человек. Тридцать один ИТР. По нынешним меркам совсем небольшое предприятие. Но за последние десять лет шестеро из этих тридцати одного защитили кандидатскую диссертацию, двое — кандидатскую и докторскую. Десять человек получили авторские свидетельства на изобретения. В содружестве с учеными Москвы, Ленинграда сотрудники завода (подчеркиваю: завода) создали новые медицинские препараты, приборы, технологические процессы. Иному НИИ впору гордиться такими результатами.
О чем они свидетельствуют?
О высочайшем, очевидно, профессиональном уровне работников завода, о степени их таланта, о творческом складе ума, о хорошей организации труда на заводе.
Счастье, когда, работая на таком предприятии, ты этому уровню соответствуешь.
А когда нет?
Когда другие умеют сочетать производство с наукой, а у тебя не выходит, не получается?
Людмилу Григорьевну Губенко раз восемь, наверное, переводили из подразделения в подразделение. Все ждали, надеялись: вот-вот приспособится, приноровится, найдет себя. Работают же рядом с ней люди, которые тоже не всякий раз выдумывают порох, но прекрасно выполняют свои обычные заводские обязанности. И все кругом их очень ценят, уважают.
Но с этой скромной ролью Губенко смириться не могла. Не желала. Не рядовой как-никак она человек в городе, жена известного лица. Зайдет к соседям по дому — ее сажают в красный угол, честь и почет. А здесь, на родном предприятии?
— Конечно, — говорит она мне, и в глазах ее неподдельное страдание, — конечно, другим все привилегии, а мне — ничего? Они — белая кость, а я — черная? Так? Правильно?
Я не спрашиваю, чем же именно ее «притесняли». Тем, очевидно, что не имела она ученой степени, почета. Другие имели, а она — нет. Вот и все «притеснение».
Людмила Григорьевна приближает ко мне свое лицо, произносит шепотом:
— Дети, родные дети надо мной смеялись. Верите? «Что же ты, — говорили они, — за человек, когда позволяешь так над собой измываться?»
Это, конечно, ужасно, если родные дети.
Чаша терпения переполнилась в тот день, когда областная газета начала печатать повесть о Вере Васильевне Реве.
