Выполняя один из этих подлых замыслов (ибо ныне, оглядываясь назад, я не могу назвать их иначе), мистер Холт явился к милорду в Каслвуд и предложил ему содействовать некоему надежнейшему предприятию, имевшему целью устранение Оранского принца, от чего милорд виконт, несмотря на преданность королю, с негодованием отказался. Насколько мистер Эсмонд мог понять из последних слов умирающего, Холт призывал его принять участие в мятеже и обещал добиться утверждения его в титуле маркиза, который был пожалован королем Иаковом предыдущему виконту; когда же подкуп этот не удался, последовала угроза со стороны Холта вовсе опротестовать права милорда виконта на поместье и титул. В подкрепление этой ошеломляющей угрозы, которая для Эсмондова покровителя явилась полной неожиданностью, Холт держал наготове предсмертное признание покойного лорда, сделанное им после Воинского сражения в Триме, в Ирландии, одному ирландскому священнику, а еще раньше - французскому патеру-иезуиту, находившемуся при армии короля Иакова. Холт предъявил при этом свидетельство о браке покойного виконта Эсмонда с моею матерью, состоявшемся в городе Брюсселе в 1677 году, когда виконт, тогда еще просто Томас Эсмонд, был с британской армией во Фландрии; он также брался доказать, что в 1685 году, когда Томас Эсмонд женился на дочери своего дяди, Изабелле, ныне называемой вдовствующею виконтессою Эсмонд, Гертруда Эсмонд, брошенная мужем много лет назад, еще здравствовала и, удалившись от света, коротала свои дни в затворничестве в одном брюссельском монастыре. Дав милорду двенадцать часов сроку, чтобы обдумать это поразительное известие (так говорил бедный умирающий), патер, захватив с собой бумаги, исчез тем же таинственным путем, которым и явился. Что это был за путь, Эсмонд отлично знал: окно, которым капеллан не раз пользовался у него на глазах; но не было надобности объяснять это бедному милорду, вместо того чтобы ловить из его слабеющих уст слова, которых вскоре он не сможет уже произнести.
Прежде чем истекли положенные двенадцать часов, сам Холт был схвачен как участник заговора сэра Джона Фенвика и сначала заключен в Хекстонскую тюрьму, а затем переведен в Тауэр; бедный же лорд виконт, ничего не зная о том, со дня на день ждал его возвращения, твердо решившись (так говорил лорд Каслвуд, призывая бога в свидетели и со слезами на угасающих глазах) тотчас же вернуть поместье и титул их законному владельцу и вместе с семьей удалиться к себе в Уолкот. "И если бы я сделал это, - сказал бедный милорд, - я не узнал бы несчастья и позора и не умирал бы теперь от этой раны".
Дни шли за днями, а от Холта, как легко догадаться, все не было вестей; однако к концу месяца иезуиту удалось переслать из Тауэра письмо, содержание которого сводилось к следующему: пусть лорд Каслвуд считает, что сказанное не было сказано, и пусть все остается так, как оно есть.
"Жестокое это было для меня искушение, - говорил милорд. - С тех пор как ко мне перешел этот проклятый титул - не много блеску прибавилось ему за мое время! - я тратил денег гораздо больше, чем мог покрыть доходами не только с Каслвуда, но и с отцовского моего поместья. Я тщательно подсчитал все до последнего шиллинга и увидел, что мне никогда не выплатить тебе, бедный мой Гарри, все, что я задолжал за эти двенадцать лет, покуда твое состояние находилось в моих руках. Моя жена и дети должны были выйти из этого дома опозоренными и нищими. Видит бог, то было тяжкое испытание для меня и моих близких. Как жалкий трус, я ухватился за отсрочку, данную мне Холтом. Я скрыл истину от Рэйчел и от тебя. Я думал выиграть деньги у Мохэна и только глубже увязал в долгах; встречаясь с тобой, я не смел смотреть тебе в глаза. Два года висел над моей головой этот меч. Клянусь, я был рад, когда шпага Мохэна пронзила мне грудь".
После десяти месяцев заключения в Тауэре Холт, которого ни в чем не удалось изобличить, кроме его принадлежности к иезуитскому ордену и сочувствия интересам короля Иакова, был посажен на отплывающий корабль, по неисправимой снисходительности короля Вильгельма, который, однако, пообещал ему виселицу, если он когда-либо вновь ступит на английский берег. Не раз за свое пребывание в тюрьме Эсмонд спрашивал себя, где могут находиться те бумаги, которые иезуит показывал его покровителю и которые содержат столь важные для него, Эсмонда, сведения. Невозможно, чтобы Холт имел их при себе во время ареста, ибо в этом случае они попали бы на глаза лордам-советникам и семейная тайна давно была бы разглашена. Впрочем, искать эти бумаги Эсмонд не собирался. Решение его было принято: бедной его матери нет больше в живых; что ж ему до того, что где-то существуют документальные доказательства его прав, которые он не намерен предъявлять и которых поклялся никогда не оспаривать у самых дорогих, ему людей на свете. Быть может, принесенная жертва тешила его гордость больше, чем все почести, которыми он решился пренебречь. К тому же, пока документы эти оставались под спудом, родовое поместье и титул законно и неоспоримо принадлежали кузену Эсмонда, милому маленькому Фрэнсису. Пустых слов иезуитского патера было недостаточно, чтобы подвергнуть сомнению права Фрэнка, и у Эсмонда становилось легче на душе при мысли, что бумаги не найдены, а поскольку их нет, его дорогая госпожа и ее сын остаются законными леди и лордом Каслвуд.
Почти тотчас же после своего освобождения мистер Эсмонд поспешил в деревушку Илинг, где прошли первые годы его жизни в Англии, чтобы узнать, живы ли еще его прежние опекуны и обитают ли на старом месте. Однако все, что осталось там от доброго мсье Пастуро, был могильный камень на кладбище и надпись, гласившая, что под этим камнем лежит Атаназиус Пастуро, уроженец Фландрии, скончавшийся восьмидесяти семи лет от роду. Домик старика, который отлично запомнился Эсмонду, и сад при нем (где ребенком провел он столько часов в играх и мечтах и столько раз получал побои от сварливой мачехи) принадлежали теперь чужим людям, и ему большого труда стоило разузнать в деревне, что сталось со вдовой и детьми Пастуро. Приходский причетник помнил ее - старик почти не изменился за четырнадцать лет, прошедших с тех пор, как Эсмонд видел его в последний раз; выходило по его словам, что она довольно быстро утешилась после смерти престарелого супруга, которого держала под башмаком, и взяла себе нового, моложе ее, который промотал все деньги и колотил ее и детей. Девочка умерла; один из мальчиков пошел в солдаты, другой стал ремесленным подмастерьем. Позднее мистер Роджерс, старик причетник, слыхал, будто и госпожа Пастуро умерла. Из Илинга она с мужем уехала уже восьмой год; так рушились все надежды мистера Эсмонда узнать от этой семьи что-нибудь о своих родных. Он дал старику крону за его рассказ, улыбнувшись при воспоминании о том, как, бывало, он и товарищи его игр улепетывали с кладбища или прятались за могильным камнем, заслышав шаги этого грозного представителя власти.
Кто была его мать? Как звали ее? Когда она умерла? Эсмонд томился желанием найти кого-нибудь, кто ответил бы ему на все эти вопросы, и даже вздумал было задать их своей тетке-виконтессе, которая, сама того не зная, завладела именем, по праву принадлежащим матери Генри. Но она ничего не знала или не хотела знать об этом предмете, да мистер Эсмонд и не мог особенно настойчиво допытываться у нее. Единственный человек, способный просветить его, был патер Холт, и Эсмонду оставалось только ждать, покуда какое-нибудь новое приключение или очередная интрига столкнет его со старым другом или же беспокойный и неугомонный дух последнего вновь приведет его в Англию.
Полученное им назначение в полк и необходимые приготовления к походу вскоре дали мыслям молодого джентльмена другое направление. Новая его покровительница была к нему весьма щедра и милостива; она обещала не пожалеть забот и денег, чтобы поскорее купить ему должность командира роты; просила его приобрести самое лучшее обмундирование и вооружение и соблаговолила не только одобрить его вид, когда он впервые явился в расшитом пурпурном мундире, но и разрешить ему приложиться к ее щеке в ознаменование столь торжественного случая. "Эсмонды, - сказала старуха, гордо вскинув голову, - всегда носили красный цвет". В подтверждение чего сама виконтесса до конца дней своих не переставала носить этот цвет на щеках. Ей хотелось, говорила она, видеть Эсмонда одетым, как подобает сыну его отца, и она, не поморщившись, отсчитала деньги за его черный в локонах парик, его касторовую шляпу в пять фунтов, его сорочки голландского полотна, его шпаги, его пистолеты с серебряной насечкой. Бедняга Гарри отроду еще не ходил таким щеголем; щедрая мачеха позаботилась и о том, чтобы наполнить его кошелек гинеями, часть которых, с помощью капитана Стиля и еще нескольких избранных умов, Гарри сумел издержать на угощение, которое Дик заказал (и, без сомнения, оплатил бы, если бы у него хоть что-нибудь нашлось в кармане, когда явился счет, но в долг хозяин ему больше не хотел верить) в таверне "Подвязка", что напротив дворцовых ворот, на улице Пэл-Мэл.
