— И тебя, дед, в списки записали, тоже в Нарым сошлют! — пошутил долговязый вислоплечий мужик в синей рубахе и военной фуражке с треснутым козырьком.
— Э-э-э, сынок, — просипел Евстигней. — Меня, когда всех кулачили, и то не тронули, а сейчас разве что в Могилевскую губернию сошлют, да и то вряд ли, потому как охоты нет туда торопиться.
В наступившей тишине Дмитрий услышал, как за спиной его раздались тяжелые шаги. Он повернулся.
К клубу гуськом и парами подходило руководство района. Почтенно здороваясь на ходу со знакомыми, сухопарый скуластый председатель сельсовета Фитюньков приседающей походкой шел рядом с Кирбаем, отстав от него на полшага. Видно было, что он в чем-то оправдывался. Глядя себе под ноги, Кирбай время от времени кивал головой.
Десять лет Шадрин не видел Кирбая. За эти годы он очень изменился. Погрузнел, раздался в плечах. А главное: в осанке появилось новое выражение, которое можно выразить словами: «Что не подвластно мне?»
За широкой спиной Кирбая семенил небольшого роста, в серой гимнастерке человек с пухлыми, румяными щеками.
— Кто это? — спросил Дмитрий у Филиппка.
— Второй секретарь райкома партии Кругляков, — в кулак ответил Филиппок и с хрипом закашлялся, чтоб не слышали его слов.
За Кругляковым шел высокий хмурый человек в коричневом прокурорском кителе. На его впалых, до синевы выбритых щеках залегли две глубокие складки, которым уже никогда не суждено исчезнуть: прокурор от природы был астеник.
— А это райпрокурор Глушков, — просипел Филиппок над самым ухом Дмитрия. Закрывая ладонью рот, он делал вид, что расправляет усы. — Парень хороший, вострый, только новичок он у нас, еще не огляделся как следует.
Рядом с прокурором шел председатель райисполкома. Это был рыхлый и широкий в кости человек, которому давно уже перевалило за пятьдесят. Он шел походкой утомленного человека, с какой-то не то виноватостью, не то застенчивостью в лице.
— А этот?
— Сам предрика… Так себе, ни рыба ни мясо. Слабокарахтерный. Сеньку-то Реутова узнал?
— Узнал.
— Этот молоток! Этот шайтан далеко пойдет! Гляди, как глазами сучит! Так и играет, так и играет ими… И ведь тоже не жук на палочке, а секретарь комсомола, на трибуне по праздникам стоит. А говорун! Не видал таких! — Филиппок причмокнул губами. — Этому палец в рот не клади.
Когда замыкавший шествие Семен Реутов поднялся по порожкам крыльца и скрылся в сенях клуба, Дмитрий тронул за локоть Филиппка.
— Пойдем. Если надумаете выступать — не горячитесь.
— Эх, мать честная, курица лесная! — Филиппок сокрушенно вздохнул. — Если бы мне в детстве телок не изжевал язык! Я бы так высказался, что все ахнули!
Зал был битком заполнен народом, когда Дмитрий и Филиппок вошли в фойе. Ребятишек, пытавшихся прошмыгнуть между взрослыми, Настя хватала за воротники и, как котят, выталкивала в сени. Некоторые из них, кто половчее, уже успели просочиться в фойе и, спрятавшись за круглую печку, воровато озирались по сторонам: ждали момента, когда зазевается сторожиха, чтобы проскочить в зал.
Глядя на ребятишек, Дмитрий вспомнил свое детство. И его когда-то вот так же хватали за шиворот и по порожкам вытуривали из фойе клуба, когда он пытался без билета прошмыгнуть в кино или на спектакль. А когда все-таки удавалось проскочить — разговору было на целую неделю. Даже авторитет среди ровесников вырастал, будто подвиг совершил.
Сесть было негде. Дмитрий и Филиппок прошли в задние ряды, где, примостившись на корточках, расположились двое пожилых мужчин.
В зале стоял приглушенный гул, в котором время от времени сдержанно всплескивали мужские окрики: «Иван, сюда, сюда!», «Постой, на ногу, идол, наступил…»
За барьером, отделявшим зал от сцены, где во время спектакля обычно собиралась безбилетная детвора, сидели на низких скамейках четырнадцать мужчин. Сидели спиной к залу. Двое из них время от времени тревожно поворачивали головы назад и кого-то разыскивали взглядом в публике.
Не раз видел Шадрин арестантов в московских тюрьмах. Видел убийц, бандитов, спекулянтов… Видел фальшивомонетчиков, растратчиков… Но нигде не производили на него преступники такое тяжелое и смутное впечатление, как эти четырнадцать человек, посаженных спиной к залу. За неделю, которую их продержали под стражей, они осунулись, обросли щетинистыми бородами, землистые лица посерели — это Дмитрий видел по их щекам, когда они поворачивались к залу. Ему очень хотелось видеть глаза людей, посаженных на скамью за барьером.
В переднем углу, у печки, обитой черной жестью, сидели две женщины. Одна из них, та, что постарше, приглушенно рыдала, пряча в цветастый платок распухшее от слез лицо. Другая из последних сил крепилась, чтоб не расплакаться. Слезы подступали к горлу, она старалась их проглотить и после каждого глотка этой горькой горечи только выше поднимала свою красивую голову, гладко расчесанную на пробор.
— Вот он, Гараська, слева второй, — с дрожью в голосе произнес Филиппок. — Чернее земли…
— Я его узнал, — глухо отозвался Дмитрий, не спуская глаз с Герасима. — А кто это у печки сидит, рядом с той, что в цветастом платке?
— Нюрка моя, ай не узнал?
— Узнал. Так только спросил.
— И чего ее принесло сюда? Не бабье это дело.
Посредине сцены за длинным столом, на котором стоял графин с водой, начал располагаться президиум схода. Первым к столу ныряющей походкой подошел председатель сельсовета Фитюньков. Вытащив из кармана колокольчик, он взглядом окинул зал, положил колокольчик рядом с графином. Следом за ним из-за занавеса вышли председатель райисполкома, прокурор, Семен Реутов. Последним показался Кирбай. Расселись.
Шепоток, приглушенно носившийся в зале, смолк. Двести пар глаз неподвижно остановились на пятерке за столом, накрытым зеленым сукном.
Зачем Фитюньков позвонил в колокольчик — было никому не понятно. Очевидно, по всосавшейся в кровь привычке, выработанной на шумных заседаниях и собраниях. В зале и без того стояла такая душная тишина, что через открытую дверь слышно было, как где-то неподалеку от крыльца клуба утробно хрюкала свинья, подзывая повизгивающих поросят.
— Товарищи, сельский сход считаю открытым! — Фитюньков откашлялся в кулак и осмотрел зал. — На повестке дня один вопрос. Знакомство с Указом Президиума Верховного Совета СССР о выселении нетрудовых элементов в малонаселенные места Востока и Севера и обсуждение кандидатур, подпадающих под действие Указа. Для зачтения этого исторически важного документа слово предоставляется председателю райисполкома товарищу Агафонову.
Агафонов тяжело поднялся из-за стола и подошел к маленькой трибунке, на которую Фитюньков предусмотрительно успел поставить стакан с водой. Не торопясь, он надел очки. Читал медленно, время от времени астматически тяжело дыша. Лишь изредка прорывавшиеся задавленные всхлипы плачущей женщины в цветастом платке нарушали тишину замершего схода. В средине чтения Агафонов остановился: свинья с поросятами подошла к дверям клуба и, задрав морду, смотрела в зал. Агафонов метнул гневный взгляд в сторону председателя.
— Безобразие!
Пригнувшись, Фитюньков поспешно прошмыгнул между рядами и скрылся за дверью. Через несколько секунд с улицы донеслось хрюканье убегающей свиньи и писк поросят.
По лицам скользнули улыбки.
Фитюньков вернулся на свое место и как ни в чем не бывало принялся перекатывать в ладонях колокольчик.
Агафонов закончил читать, сел на свое место и вытер платком вспотевший лоб. Вид у него был такой, точно он собирался сказать: «Все, что мог, я уже совершил».
Пока читали Указ, Дмитрий следил за лицами в президиуме. Благодушный Кругляков послал Кирбаю две записки, на которые тот отвечать не стал, а только лениво кивнул головой. Семен Реутов не сводил глаз с тех четырнадцати, что сидели на низеньких скамьях за барьером, почти у самых ног президиума. Многих из них он знал в лицо. За последние четыре года ему не раз пришлось исколесить район вдоль и поперек. Проводил в деревнях десятки собраний, часто читал лекции, доклады. Особенно внимание его привлек узкоплечий мужичонка, крайний справа. В нем он интуитивно чувствовал неплохого человека.
«Откуда я его знаю? Что его привело сюда?» — думал Семен, силясь вспомнить его фамилию. Но так и не припомнив, он написал записку Агафонову. На том же клочке бумаги председатель райисполкома крупно вывел: «Цыплаков. Из Толмачевки».
Теперь Семен отчетливо вспомнил подробности знакомства с Цыплаковым. Это было полтора года назад, зимой. Цыплаков вез его в район. Дорогой их застиг такой буран, что они чуть не заблудились и не замерзли. Семен был в военной шинелишке и в сапогах. Если бы не тулуп Цыплакова, которым укрылся окоченевший Семен (сам Цыплаков остался в потрепанной телогрейке), то вряд ли вернулся он живым и здоровым из этой командировки.
