Поэтому я вас всегда любил сердечно.
Марианна
Отцовская любовь ценна мне бесконечно.
Оргон
Отлично...
Что вы скажете о нашем новом друге?
Марианна
Кто? Я?
Оргон
Вы. Но к своим прислушайтесь словам.
Марианна
Что ж, я о нем скажу все, что угодно вам. (Читая эту последнюю строку, мадемуазель Марианна смеется и против воли краснеет.)
Оргон
Ответ разумнейший. Скажите же, что, мол, он
От головы до ног достоинств редких полон,
Что вы пленились им и вам милей всего
Повиноваться мне и выйти за него {*}.
{* Мольер. Тартюф, или Обманщик, д. II, явл. 1.
Перевод М. Лозинского.}
— Не правда ли, Эльмира, мы очень мило прочли эту сцену? — со смехом спросил полковник, поглядев на жену.
Эльмира и их дочери были в восторге от чтения Оргона — как, впрочем, почти от всего, что говорил или делал полковник Ламберт. А ты, о друг-читатель, можешь ли ты рассчитывать на верность безыскусственного и нежного сердца — и притом не одного? Можешь ли и ты среди милостей, которыми одарило тебя небо, назвать любовь верящих в тебя женщин? Очисти собственное твое сердце и постарайся, чтобы оно было достойно их. И на коленях, на коленях благодари за ниспосланную тебе милость! С ней не сравнятся никакие иные сокровища. Все награды, сулимые честолюбием, богатством, наслаждениями, — лишь суета, не приносящая нам ничего, кроме разочарования. Их жадно хватают, за них радостно дерутся, но вновь и вновь усталый победитель убеждается, что они не стоят ровно ничего. Но любовь не кончается с жизнью, простирается за ее пределы. Мне кажется, мы уносим ее с собой за порог могилы. Разве мы не любим тех, кто ушел от нас? Так неужели мы не можем надеяться, что и они нас любят и что когда мы, в свою очередь, умрем, любовь к нам останется жить в двух-трех верных сердцах?
Но скажите, почему, с какой стати, зачем эта проповедь? Видите ли, о семье Ламбертов я знаю гораздо больше, чем вы, снисходительный читатель, кому я только что их представил, — да это и естественно: как вы могли их знать, если никогда прежде о них не слышали? Возможно, мои друзья вам не понравятся: людям редко нравятся новые знакомые, когда им представляют их с неумеренными и пылкими похвалами. Вы говорите (вполне естественно): "Как! H это все? И вот от этих-то людей он без ума? Но ведь дочка вовсе не красавица, маменька добродушна и, возможно, была когда-то недурна, хотя от ее прелестей не сохранилось ничего, а что до папеньки, то он человек самый заурядный". Пусть так. Но признайтесь, разве зрелище честного человека, его честной любящей жены и любящих, послушных детей вокруг них не трогает вас и не радует? Если вас познакомят с таким отцом семейства и вы увидите горячую нежность на любящих лицах, окружающих его, и то ласковое доверие и любовь, которые сияют в его собственных глазах, неужели вы останетесь холодны и равнодушны? Если вам доведется гостить в доме такого человека и увидеть, как поутру или ввечеру он, его, дети и слуги соберутся вместе во имя Некое, неужели вы не присоединитесь смиренно к молитве этих слуг и не завершите ее благоговейным "аминь"? В этот первый вечер его пребывания в Окхерсте Гарри Уорингтону в полубреду, вызванном снотворным питьем, вдруг почудилось, что он слышит вечерний псалом, и что поет его любимый брат Джордж, и что он дома, — и, успокоенный этой мыслью, больной снова крепко заснул.
^TГлава ХХII^U
Выздоровление
Убаюканный этими гармоничными звуками, наш юный больной погрузился в сладостный сон и всю ночь провел в приятном забытьи, а проснувшись, увидел, что в окно льются лучи летнего солнца и что у полога кровати, улыбаясь, стоят его добрые хозяин и хозяйка. Он почувствовал невероятный голод, и доктор разрешил ему тут же съесть вареного цыпленка, которого, как объяснила ему супруга доктора, приготовила одна из ее дочерей.
Одна из ее дочерей? Юноше вдруг припомнился смутный образ молоденькой девушки с розовыми щеками и черными локонами — двух молоденьких девушек, которые с улыбкой стояли у его ложа и внезапно исчезли, едва он пришел в себя. А затем, затем в его воображении возник образ другой женщины — правда, прелестной, но пожилой... ну, во всяком случае, далеко не молоденькой... и со встав... О, ужас и раскаяние! Он в отчаянии завертелся на постели, оттого что в его памяти всплыли кое-какие обстоятельства. Бездонная пропасть времени зияла между ним и прошлым. Давно ли он услышал, что эти жемчуга были фальшивыми... что эти золотые локоны — всего лишь накладка? Очень, очень давно, когда он был мальчиком, наивным мальчиком. А теперь он — мужчина, почти старик. С тех пор ему обильно пустили кровь, у него был небольшой жар, он почти сутки ничего не ел> он выпил снотворное и долго спал крепким сном.
— Что с вами, дитя мое? — воскликнула добрейшая миссис Ламберт, заметив его движение.
— Ничего, сударыня, в плече закололо, — ответил Гарри. — Я, конечно, говорю с моим хозяином и хозяйкой? Вы были ко мне так добры!
— Но ведь мы с вами старые друзья, мистер Уорингтон. Мой муж, полковник Ламберт, знавал вашего батюшку, а я училась вместе с вашей маменькой в Кенсингтонском пансионе. Вы сразу перестали быть чужим для нас, как только ваша тетушка и кузина сказали нам, кто вы такой.
— Они здесь? — спросил Гарри с несколько растерянным видом.
— Эту ночь они провели, наверное, уже в Танбридж-Уэлзе. Вчера они прислали из Рейгета верхового узнать, как вы себя чувствуете.
— Ах, я вспомнил! — сказал Гарри, поглядывая на свое забинтованное плечо.
— Я все вам отлично вправил, мистер Уорингтон. И теперь вы поступаете под опеку миссис Ламберт и кухарки.
— Ну нет, мистер Ламберт, цыпленка и рис приготовила Тео! Может быть, мистер Уорингтон захочет после завтрака встать? Мы пришлем вам вашего лакея.
— Если вопли служат доказательством преданности, то более верного и любящего слуги найти невозможно, — заметил мистер Ламберт.
— Он не спохватился вовремя и оставил ваш багаж в карете вашей тетушки, — сказала миссис Ламберт. — Вам придется надеть белье моего мужа, хотя оно, наверное, сшито не из такого тонкого полотна, к какому вы привыкли.
— Вздор, душа моя! Мои рубашки годятся для любого доброго христианина, — воскликнул полковник.
— Их шили Тео и Эстер, — объявила маменька, на что ее супруг поднял брови и поглядел ей прямо в глаза. — А Тео подпорола и подшила рукав вашего кафтана, чтобы вашему плечу было удобно, — добавила миссис Ламберт.
— Какие чудные розы! — воскликнул Гарри, увидев прекрасную фарфоровую вазу с этими цветами, которая стояла на туалетном столике перед зеркалом в лакированной раме.
— Моя дочь Тео срезала их сегодня утром. Что такое, мистер Ламберт? Ведь она их правда срезала.
Наверное, полковник, считая, что его супруга слишком уж часто упоминает про Тео, наступил на туфлю миссис Ламберт, или дернул ее за платье, или еще каким-нибудь способом напомнил ей о приличиях.
— А вчера вечером кто-то чудесно пел вечерний псалом — или мне это только приснилось? — спросил молодой страдалец.
— И это тоже была Тео, мистер Уорингтон! — ответил полковник, засмеявшись. — Слуги говорили мне, что ваш негр на кухне подпевал так, что потягался бы и с церковным органом.
— Этот псалом поют у нас дома, сэр. Мой дедушка очень его любил. Отец его жены был большим другом епископа Кенна, который его написал, и... и мой милый брат тоже очень его любил, — докончил юноша дрогнувшим голосом.
Я думаю, что именно в эту минуту миссис Ламберт захотелось поцеловать бедняжку. Приключившееся с ним несчастье, жар, выздоровление и доброта тех, кто его окружал, смягчили сердце Гарри Уорингтона и сделали его восприимчивым к влиянию лучшему, нежели то, которому он подвергался последние полтора месяца. Он дышал теперь воздухом более чистым, чем отравленная атмосфера эгоизма, суетности и порока, в которую он погрузился сразу после своего приезда в Англию. Порой судьба, склонности или слабость молодого человека толкают его в объятия легкомыслия и тщеславия; и счастлив тот, кому выпадет жребий оказаться в более достойном обществе, где все светильники заправлены и чистые сердца смиренно бодрствуют.
Очень довольная матрона удалилась, оставив юношу усердно расправляться с цыпленком и рисом мисс Тео, а полковник сел возле кровати своего пациента. Радушие гостеприимных хозяев, вкусная еда — все это привело и дух и тело мистера Уорингтона в весьма приятное состояние. Он стал даже несколько болтлив, хотя обычно — кроме тех случаев, когда бывал сильно увлечен или взволнован, — он был скорее молчалив и сдержан в разговорах и отнюдь не обладал богатым воображением. G книгами наш юноша был не очень-то в ладах, а его суждения о тех немногих романах, которые ему все же довелось прочитать, не отличались ни глубиной, ни оригинальностью. Впрочем, в собаках, лошадях и обычных житейских делах он разбирался намного лучше и с теми, кого интересовали эти предметы, разговаривал вполне свободно.
