Старый граф покачал головой.
– Значит, нет. Но и то хорошо, потому что это – нечто определенное. Благодарю, что выслушал меня и избавил от сословных назиданий и, прежде всего, от того французского словечка, которое в таких случаях постоянно упоминается в нашем кругу. А теперь прощай; мы больше не увидимся. Все, что осталось сказать или сделать, скажут и сделают другие.
Старый граф тоже встал и зашагал по ковру взад-вперед. Но вдруг остановился и сокрушенно пробормотал:
– Это я виноват… я.
– Виноват? Ты? Виноват в том, что я счастлив? Нет, дядя, я тебе благодарен, только благодарен.
Он взял шляпу, собираясь уходить, но еще раз остановился, словно задумавшись, следует ли протянуть дяде на прощанье руку.
Старый граф, увидев это, отступил на шаг назад.
Так что племянник лишь вежливо поклонился и направился к двери, выходившей в коридор.
За дверью с пальто в руках стоял Иоганн, который подслушал разговор. Он услужливо подал гостю пальто, но при этом упорно молчал, демонстрируя свое крайнее неодобрение. Он так давно служил у Хальдернов, что осуждал мезальянсы еще строже, чем его хозяин.
Только оставшись снова в одиночестве, граф вполне осознал то, что услышал. Ну да, в первый момент кровь ударила ему в голову, но спокойный тон Вальдемара и, возможно, врожденная тяга к оригинальности и приключениям несколько умерили его негодование. Но теперь, когда Вальдемар удалился, и дискуссия по щекотливому вопросу была закончена, вернулось вытесненное первое впечатление. Возмущение и испуг охватили его с новой силой.
В самом деле, он испугался. Ведь это он был причиной всей этой нелепости, которой никогда бы не случилось, если бы не его дурацкая блажь привезти Вальдемара в дом вдовы Питтельков. Этот faux pas[241] раньше или позже дойдет до ушей старшего брата, владельца майората. И если его обвинят в Гроссхальдерне и Кляйнхальдерне, неважно, вслух или шепотом, как он тогда оправдается? И если даже оправдается перед ним, перед братом, что скажет она, мадам свояченица? Это была самая гордая дама во всей округе, курляндская аристократка, лелеявшая петербургские воспоминания. Для нее, кому с трудом могли противостоять даже Хальдерны, невестка вроде Стины Ребайн просто означала бы смерть и позор. Что с того, что Вальдемар покинет страну и навсегда экспатриируется? Факт «опрощения» одного из Хальдернов останется фактом, а это скандал, blâme[242], всеобщее осмеяние. И последнее было бы самым скверным.
«Нет, так не пойдет, – размышлял граф, шагая взад-вперед по комнате и все более раздражаясь и нервничая. – Я всеми силами помешаю этому. Я виноват, да и еще раз да, и снова, и опять да. И я не свалю с себя ответственности. Но ведь виновата не только моя глупость, там постаралась моя добрая приятельница, моя добрая вдова Питтельков, эта черноволосая ведьма, которая с каждым днем становится своевольнее. При всем ее bon sense[243] она одержима бесом тщеславия. Она не только думает, что может вить из меня веревки, она еще хочет воткнуть свою сестрицу, эту блондинку с унылой физиономией ходячей добродетели прямиком в наше семейство. Но я покажу бабам Питтельков со всеми их наглыми притязаниями, что они рубят дерево не по себе. Неблагодарная тварь. Я ее вытащил из грязи, а она платит за мою доброту такой монетой».
Во время этого монолога он нечаянно взглянул в зеркало. Потом присмотрелся к своему отражению, поправил красный шейный платок и рассмеялся.
– Вот, значит, как выглядит человек чести, спаситель вдовушек и отец сироток. Честь имею…
И он раскланялся сам с собой.
– Все та же старая песня. Стоит сесть в лужу, как начинаешь разыгрывать святую невинность, бранить соучастников, которые обычно виноваты куда меньше тебя, и заставлять других расплачиваться за глупости, которые вполне самостоятельно совершил ты сам. В моем случае эти мерзкие увертки называются аристократическим образом мыслей. И я еще заношусь перед бабами Питтельков, а ведь они, по крайней мере, не рисуются перед всем светом принципом noblesse oblige[244]. Жалкий я человек. Как ни посмотри, стыд и срам. И все же нужно что-то предпринять, если даже моя вина станет в десять раз больше.
С этими словами он дернул шнур звонка.
– Извозчика, Иоганн.
И пока Иоганн ходил на ближайшую стоянку, старый граф занимался перед зеркалом своим туалетом, тщательно, но с быстротой старого солдата.
Через полчаса извозчик остановился у входа в Инвалидный парк. Старый граф вышел и, перейдя улицу, направился к известному дому, который словно замер в ярком свете полуденного солнца. Паулина стояла у окна. Она заметила графа, торопливым шагом направлявшегося к ее жилищу.
– Господи, – сказал она. – Дожили. Прямо среди бела дня!
Но при этом она поправила воротничок блузки и забросила за печку кухонный передник. Раздался звонок.
– Мама дома?
Ольга хотела сказать, что посмотрит, но граф был не в том расположении духа, чтобы соблюдать смешные формальности на своей собственной территории. Не дожидаясь, пока о нем доложат, он вошел в комнату одновременно с Ольгой.
– Добрый день, вдова.
Фрау Питтельков видела, что он в скверном настроении, и потому, не вставая со своего места у окна, равнодушно протянула:
– Добрый день, граф… Ужасная жара…
Старый граф не проявил желания поддержать разговор о погоде. Без лишних церемоний усевшись на тахту, он принялся обмахиваться носовым платком. В комнате было душно.
– Сегодня я пришел по серьезному делу, Паулина. Что там со Стиной?
– Со Стиной?
– Да. Она завела шашни с моим племянником. И теперь он спятил и хочет жениться. И кто в этом виноват? Ты, Паулина. Ты заварила эту кашу. Ты и только ты. Стина шагу не сделает, к окну не подойдет без твоего разрешения. Она всегда делала только то, чего хотела и что одобряла ты, так что вина за скандал на тебе. Я спрашиваю тебя, заслужил ли я такое обращение? Что ж, посмотрим, что из этого выйдет. Ты поступай, как хочешь, а я поступлю, как я хочу. Мир, конечно, сошел с ума, но не настолько, чтобы семейства Хальдерн и Питтельков рука об руку бросали вызов своему веку[245]. Нет, Паулина. Я такой чепухи не потерплю, а от тебя требуется только одно: чтобы ты положила конец этому ребячеству.
– Я не могу.
– Потому что не хочешь.
– Еще как хочу. И давно хочу, как только началась эта история, эта беда для моей Стины.
– Что?
– Беда для моей Стины. Да, граф. Или вы думаете, что я настолько глупа, чтобы считать это счастьем? Господи Боже, да вы, господин граф, и впрямь с луны свалились. А теперь послушайте меня. Здесь через улицу живет один слесарь, золотые руки, а у него племянник, пригожий парень, работал силачом в цирке Майкеферов, а нынче опять в слесарях. Он прошлое лето увивался за Стиной, и ежели он девушку возьмет, я в первое воскресенье отправлюсь в Собор или на исповедь, выплачусь всласть и возблагодарю Бога за великое Его благодеяние и милость, чего я уж давно не делала. Да, граф, вот как обстоят дела. Стина, девочка моя, она не из таких, что виснут на мужчине или выцарапывают его себе силой, будь он хоть граф, хоть не граф. Ей это без надобности. Она в девках не засидится. Она здоровая и аккуратная, и никаких безобразий не позволяет, а ведь не каждый может так про себя сказать. Верно я говорю?
– Не намекай. Это все отговорки и пустые слова, чтобы не говорить о деле. Не в том суть. Безобразия! В каком смысле? Я к твоей Стине не приставал, я знаю, она хорошая девочка. А что значит «никаких безоразий» и «не каждый может про себя сказать»? Ты намекаешь на меня? Пусть так, мне до этого дела нет. Но ты намекаешь на моего племянника, а это меня бесит и злит, потому что в очередной раз показывает твой дурной характер. А если не дурной характер, то твою черствость и бесчувственность. К чему эти насмешки и язвительные упреки? Вальдемар – бедный, несчастный человек и конечно не умеет глотать мечи и держать на груди наковальню. Если ты называешь это безобразием, валяй. Но его болезнь и его горе делают ему честь в глазах Господа и людей. Ведь откуда его болезнь? С войны. Ему тогда не было и девятнадцати, и был он хилым худым прапорщиком, бледным, как молочный суп, что верно, то верно. Но он был Хальдерном. И потому первым из всего эскадрона ринулся на врага и перед каре, которое они должны были разорвать, он упал, пронзенный ударом штыка: в нем две пули, а над ним конь. Это многовато для молодого человека. Два года он лежал пластом, дышал на ладан, испробовал кучу лекарств, а теперь слаб и болен и шатается по белу свету, не зная, чем заняться, ходит в гости к Стине и собирается на ней жениться. Это безумие. Но не лезь ко мне с твоими колкостями и язвительными намеками, для бедного мальчика они не подходят. У него Железный Крест, и я желаю, чтобы ты говорила о нем почтительно.
