— Опустите! — поспешил распорядиться Кирбай, заметив (хотя сделал вид, что не заметил), что из средних рядов нерешительно протянулись еще две руки. — Большинство голосов за то, что гражданин Бармин подпадает под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР, о чем… — Кирбай плавно повернулся к девушке-секретарю, которая на краешке стола писала протокол, — о чем прошу и записать в протоколе схода. Для зачтения резолюции слово имеет второй секретарь райкома партии товарищ Кругляков.
Кирбай сел на свое место с таким видом, словно он только что живым и здоровым вышел из такой атаки, которая для других могла бы быть смертельной. Теперь он мог спокойно по привычке барабанить мягкими белыми пальцами о крышку стола.
Дмитрий издали заметил, как в улыбке Кирбая промелькнуло выражение сдержанного торжества.
Резолюцию Кругляков читал с трибуны, из-за которой он был еле виден. Читал бегло, скороговоркой, ни разу не подняв глаз от листа, который, как видно, был уже написан и отпечатан на машинке заранее.
— Укатали Гараську, укатали! — глухо простонал Филиппок, когда они с Дмитрием вышли из клуба. — Теперь за меня возьмется. Я по глазам его понял. Так впиявился в меня своими зенками, когда я руку против поднял, что у меня аж мурашки по спине побегли.
Распаренные, потные люди молча выходили из клуба. Негнущиеся огрубелые пальцы тянулись к кисетам.
Летние ночи в Сибири часто бывают темные. А тишина порой стоит такая, что даже робость берет.
Осмотревшись, Дмитрий направился в переулок. Сзади его кто-то окликнул. Это был Филиппок.
— Егорыч, я останусь. Может, дадут повидаться с Гараськой. Да и Нюрку отпускать одну боюсь. Чего доброго руки на себя наложит. Карахтер у нее сумасшедший. Да вот еще захвати этого старого филина! — Филиппок под локоть подвел к Дмитрию деда Евстигнея.
— Ты еще здесь, дедушка? — спросил Дмитрий.
— Здеся, здеся, а то куда же я денусь. Ты уж, Митяшка, доведи меня до дому, а то я где-нибудь в канаву забреду, а не то в колодец завалюсь. У нас их тут, черти собачьи, понарыли видимо-невидимо, каждый хозяин норовит свой выкопать.
Дмитрий попрощался с Филиппком и взял под руку деда Евстигнея, который шаркающей походкой, пригнувшись, засеменил по черной пыльной дороге.
Когда сворачивали в переулок, дед Евстигней выругался:
— Вот окаянный пастух, где повадился гонять! Чуть не до коленок вляпался, паларыч его расшиби!
Дмитрий приглушенно захохотал.
— Ну как, дедушка, понравился сход?
Евстигней крякнул.
— Сход-то пондравился, да вот зря мужиков выселяют.
— Как же вас понимать: сход понравился, а мужиков, выходит, выселяют зря?
— А то как же не зря! Поди, каждый пуповиной прирос к своему родному дому, попробуй отдери без крови.
— Так что же тогда делать с такими паразитическими элементами, если они не хотят честно работать и сидят на шее у других?
— Сбить с шеи и заставить работать.
Несколько минут шли молча, потом дед первым начал разговор.
— Ну, первых еще туда-сюда, этих можно, видать, мужики совсем никудышные, раз против мира пошли и обессовестились в отделку. А вот двух последних понапрасну слопали. А зятя Филиппка совсем зазря съели… Тьфу ты, мать честная, опять вляпался! Не пастух, а срамота одна! Сколько раз ему всем миром говорили, чтоб задами гонял, а он все свое одно — через село гонит.
Дмитрию было и смешно и горько. В глазах его неотступно стояли беспомощно забитый Цыплаков в своей распоясанной гимнастерке, хрипящий Герасим Бармин, которого за шиворот волокут в гримировочную; падающие от президиума черные колеблющиеся тени на белом экране в глубине сцены… И над всем этим стоял несокрушимый и уверенный в своей правоте Кирбай.
Забыв на минуту о деде Евстигнее, Дмитрий мысленно представил себя стоявшим перед Кирбаем в его кабинете. Вот он, Шадрин, доказывает ему, что тот совершил вопиющее беззаконие, что он попирает элементарные конституционные свободы. «Лишить человека последнего слова!» — не выходило из головы Дмитрия.
Он остановился, заслышав за спиной чьи-то шаги. Их обгоняли две молоденькие девушки, возвращавшиеся с танцев.
— Девушки, вам далеко? — спросил Шадрин.
— Мы на конце живем, — робко ответила одна из них.
— Доведите, пожалуйста, деда Евстигнея до дому, а то он плохо видит дорогу.
В одной из девушек Дмитрий узнал сестренку Васьки Чобота.
— Это ты, Нюра?
— Я.
— Ну вот, доведи деда до дома, а я вернусь в центр, у меня там дела есть.
— Ты чего это, Митяшка? Какие в такую пору могут быть дела? Нешто к девкам собрался?
— Ты угадал, дедушка. У меня свидание с одной красавицей.
— Тогда давай, давай… Я тоже в твои годы был любителем по этой части.
Сдав Евстигнея на попечение девушкам, Дмитрий вернулся в центр села. Он хотел встретить Кирбая или второго секретаря райкома партии. «Не может быть, чтобы после такого бурного схода они спокойно разошлись по домам, наверняка где-то заседают». Дмитрий еще надеялся, что Цыплакова и Герасима Бармина можно спасти. Он должен это сделать немедленно, иначе будет поздно.
В окнах районного отдела МГБ горел яркий электрический свет: это было единственное в селе учреждение, куда с железнодорожной станции давали электрический ток. Дежурный по отделу, рослый полусонный старшина, лениво привстал из-за стола и сказал, что майор Кирбай сегодня в отделе уже не будет, что по личным вопросам он принимает в понедельник с двенадцати до трех. Сказал и тяжело опустился на стул, обитый черной клеенкой.
В здании, где размещались райисполком и райком партии, горел слабый свет. Дмитрий подошел к зубчатой изгороди и чуть не столкнулся с молоденькой парой. Паренек включил карманный фонарик и осветил деревянный тротуар. Рядом с ним стояла девушка. Дмитрий видел только контур ее пологих плеч и две тонкие косы, темневшие на фоне светлого платьица. Лица ее не было видно.
— Где это горит свет? — спросил он у паренька, рукой показывая на освещенные окна второго этажа.
— В райкоме партии, — уважительно ответил паренек, лицо и голос которого ему показались очень знакомыми.
— Ты чей будешь-то?
— Я Николая Симакова брат. Вы с ним когда-то учились вместе. Помните?
Дмитрий знал, что его одноклассника Николая Симакова убили на Волховском фронте. Об этом ему писали из дому в сорок четвертом году.
— Как же, помню, помню, — ответил Дмитрий и, извинившись, что побеспокоил, направился к входу в райком.
Дверь была открыта. Поскрипывая деревянными ступенями лестницы, Дмитрий поднялся на второй этаж. В коридоре тускло горела керосиновая лампа. У дверей с надписью «Первый секретарь РК ВКП(б) И. Т. Ядров» он остановился. Стояла такая тишина, что слышно было, как где-то под полом скреблась мышь.
Дмитрий постучал.
— Войдите! — донеслось из-за двери.
Вошел. Кабинет был просторный и чистый. За столом сидел Кругляков. Он рылся в бумагах. Узнав в вошедшем человека, который на сходе просил слова, Кругляков привстал и жестом показал на кресло.
— Милости прошу! Чем могу быть полезным в столь поздний час?
— Ничего, постою. — Шадрин подошел к столу. — Я к вам по поводу тех безобразий, свидетелем которых мне только что пришлось быть.
— Что вы имеете в виду? — настороженно и вкрадчиво спросил Кругляков.
— Я считаю, что при обсуждении Цыплакова и Бармина президиум схода допустил грубейшее нарушение элементарных норм демократии и социалистической законности.
— То есть?
— Вы лишили человека права последнего слова.
— Ну и что из этого? Значит, так было нужно.
— Кому это было нужно? Вам и Кирбаю?
— Допустим, мне и Кирбаю, — улыбнувшись, ответил Кругляков. — Что же дальше?
— А дальше то, товарищ секретарь райкома, что по советским законам человеку дают право последнего слова даже в том случае, если он совершил тягчайшее преступление перед Родиной, за которое должен быть расстрелян?! Вы об этих нормах демократии и законности знаете?
— Не кипятитесь, молодой человек! Прежде всего, кто вы такой? Какое вы имеете отношение к сходу, если вы всего-навсего временный гость! — И без того румяные щеки Круглякова заалели еще ярче.
— Я коммунист. И пришел говорить с вами как с коммунистом. — Шадрин говорил спокойно. Потом достал из внутреннего кармана пиджака партийный билет и положил его на стол. — Более того, я пришел поговорить с вами, как с секретарем райкома партии, на совести которого в первую очередь лежит позор сегодняшнего схода.
Кругляков хихикнул.
— Ну, это вы слишком, товарищ Шадрин. Позор! Совесть! Уж больно у вас слова-то какие громкие! Нельзя ли, молодой человек, поосторожнее на поворотах, поскромнее немного? — Пройдясь вдоль стола, Кругляков понизил голос: — Нельзя же так — бах, трах, тарарах… Можно все это спокойно обсудить. Вы что думаете, я сам не вижу, что с этими двумя последними мы перегнули? Не по существу, конечно, а формально перегнули. Вижу! Прекрасно вижу! Я и раньше говорил Кирбаю, что с Цыплаковым и Барминым мы наверняка переборщим, что против них нет достаточно данных, чтобы подвести их под статью Указа. — Кругляков остановился против Шадрина и покачал головой. — Вот я хотел бы, товарищ Шадрин, чтобы вы были на моем месте и поговорили с Кирбаем. Вот так, как сейчас говорите со мной.
