— Прежде чем вступаться в дела, нужно их знать, товарищ Шадрин. Тем более, не мне вас учить, вы сами юрист.
— Зачем вы меня пригласили, товарищ майор?
— Я вас вызвал, а не пригласил.
— Пожалуйста.
Кирбай откинулся в кресле, взвешивая взглядом своего собеседника.
— Шадрин Николай Спиридонович, случайно, не доводится вам родственником?
В прищуре глаз майора Дмитрий заметил нетерпеливое ожидание.
— Да, он мне доводится двоюродным дядей по отцу.
— В каком году он репрессирован как враг народа?
— В тридцать седьмом.
— Вы его помните?
— Очень смутно.
— А в анкете при поступлении в партию и при поступлении в университет вы указали эту биографическую деталь?
— В анкете?.. — спросил Шадрин. Сейчас он не помнит, писал ли он или не писал о двоюродном дяде в биографии и анкете. В одном он был твердо уверен: на все вопросы анкеты он ответил правду.
— Странно… Странно… — Майор пробарабанил пухлыми пальцами о стол. — Даже очень странно. А при окончании университета, когда оформлялись на работу, тоже упомянули своего дядю?
— Это что — допрос?
— Нет, это не допрос. Это самое обычное рабочее выяснение некоторых биографических моментов, которыми я занимаюсь по роду своей профессии.
— Так зачем же вам понадобились мои анкетные данные?
— Чтобы знать, что за человек, вернее, какова политическая физиономия человека, который разжигает в сельском населении недовольство местными органами власти и тем самым в какой-то степени срывает мероприятие государственного значения.
Шадрин встал.
— Может быть, мы на этом закончим наш разговор.
— Зачем же так горячиться? Садитесь, пожалуйста. Наш разговор только начинается.
— Что вы от меня хотите? Зачем вы меня вызвали?
Встал и майор.
— Что я от вас хочу? — Кирбай потушил папиросу, словно ввинчивая ее в дно свинцовой пепельницы. — Я хочу от вас, чтобы вы не ходили по райкомам и не дискредитировали решение, принятое районным сходом! Вы что — против Указа Президиума Верховного Совета СССР.
— Дешевый и грубый прием! — Шадрин желчно улыбнулся.
— Я спрашиваю вас, — тихо и вкрадчиво проговорил Кирбай, — вы не против Указа Президиума Верховного Совета СССР?
— Нет, я не против Указа. Я против беззакония, которое допускают некоторые местные власти. В частности и в большей степени вы.
Наклонившись над столом, Кирбай тихо, словно по секрету, сказал:
— Кстати, ваш двоюродный дядя, которого, если вам верить, вы не забываете упоминать в анкетах, тоже начинал с этого. Вначале он был недоволен работой некоторых представителей местной власти. Не лучше ли вам поубавить спесь и заняться своими прямыми делами там, в Москве?
— Это что, угроза? — На бледном лице Шадрина застыло подобие улыбки.
— Нет, это всего-навсего предупреждение, за которым, если вы не измените свое поведение, могут последовать соответствующие меры.
— Если не секрет, то какие? Чтобы я знал, чего мне следует опасаться.
— Вы многого хотите, гражданин Шадрин. Пока что не рекомендую вам только одно: пить вместе с ходатаями и их родственниками. Для столичного юриста это не совсем солидно. Хотя, правда, прямой взяткой это еще нельзя назвать, но, кажется, один литературный герой брал и щенками… Вы это, очевидно, проходили в школе на уроках литературы?
— Спасибо за совет и за предупреждение. Мне можно идти? — подчеркнуто вежливо спросил Шадрин, хотя за этой вежливостью поднималась глубинная ярость, которая, если ее не сдержать, с минуты на минуту могла прорваться наружу.
— Перед вашим уходом я только хотел поинтересоваться, товарищ Шадрин, чего вы в конце концов хотите? — На одутловатых щеках Кирбая играл неровный румянец: на таких твердых собеседников он уже давненько не наталкивался.
— Чего я хочу?
— Да!
Сквозь серые, твердо сжатые губы Дмитрий процедил:
— Я хочу, чтобы вы немедленно выпустили Бармина и Цыплакова. Более того, я хочу, чтобы вы нашли приличную, не дискредитирующую вас форму извиниться перед ними.
Внешне Шадрин выглядел удивительно спокойным и вызывающе невозмутимым, хотя это спокойствие стоило ему больших усилий.
— И все?
— Пока все.
— Чего же тогда придется ожидать нам, бедной периферийной темноте, если мы не выполним этот ваш столичный ультиматум? — Кирбай заливисто захохотал.
Этот смех покоробил Шадрина.
— Просветление вам наведет Москва.
Дмитрий повернулся и, не попрощавшись, направился к дверям.
— Одну минуточку, товарищ Шадрин!
Майор поспешно вышел из-за стола и жестом остановил Дмитрия почти у самого порога. Заложив за борт кителя руку, он широко расставил ноги и, в упор вглядываясь в глаза Шадрина, почти прошептал:
— Теперь слушайте мой ультиматум. Не забывайте о своем двоюродном дяде, который, между нами говоря, когда-то прошел через мои руки. У него характерец был не слабее вашего. Обкатали. Это во-первых. Во-вторых, вспомните получше: все ли в порядке в ваших биографических анкетах? До конца ли вы искренни и не придется ли мне отвечать на кое-какие вопросы этой анкеты? В-третьих, ваша адвокатура относительно Бармина не бескорыстна в материальном отношении. К нам поступили кое-какие сведения. Проверить их, подтвердить и подвести под соответствующую юридическую норму не так уж трудно.
Кирбай замолк.
— И это все?
— Пока что все.
— Что в противном случае угрожает, как вы выразились, столичному выскочке, если он встанет поперек порочных решений некоторых представителей местных властей?
— Он увязнет обеими ногами в периферийной тряси не и никогда больше не увидит Москвы. Остальное вы домыслите сами — вы же юрист и, кажется, не дурак.
С минуту Шадрин и Кирбай молча стояли друг против друга, скрестив ненавидящие взгляды. Первым заговорил Шадрин.
— Я принимаю этот ультиматум, майор! А вы… — Шадрин желчно улыбнулся и пристальным взглядом смерил с головы до ног Кирбая — вы ко всему прочему и подлец! Таких бы я без сожаления ставил к стенке. И я уверен, что это время придет. Вы еще будете расплачиваться за тридцать седьмой и тридцать восьмой годы.
Круто повернувшись, Шадрин хлопнул дверью.
Его никто не окликнул, никто не остановил. Его трясло, как в лихорадке.
Дойдя до раймага, он купил пачку «Беломора» и искурил подряд три папиросы. Почувствовав головокружение, присел на лавочке в молоденьком сквере против клуба.
«Да… Тут, пожалуй, придется идти на тяжелый и продолжительный штурм. Кирбай — это не одиночный боец, которого с криком «ура» можно поддеть на штык и бросить через себя. Здесь предстоит осада. И как в атаке: сделал первый шаг — не вздумай ложиться. Отступать — смертельно».
Вторая половина дня прошла в сборах. Больше часа Дмитрий писал письмо на имя первого секретаря обкома партии. Копию решил направить областному прокурору. Когда закончил, то внимательно перечитал написанное и вычеркнул несколько фраз. «Чем короче, тем убедительнее». Эту истину он постиг, будучи на следовательской практике в прокуратуре, где пришлось перечитать целые кипы заявлений от граждан.
Переписал начисто жалобу, сложил ее вчетверо и всунул под обложку партийного билета. Волновал предстоящий разговор в обкоме, где на пути к первому секретарю наверняка встанут инструкторы и помощники. Он во что бы то ни стало должен добиться личного приема.
Расхаживая по горенке, Дмитрий мысленно слагал первые фразы, с которыми он обратится к секретарю обкома. «Главное — не размениваться на мелочи! Главное не утопить в этих мелочах самое существенное, важное! И факты. Только факты!.. А после разговора обязательно оставить письменную жалобу. Устная беседа хороша, но что написано пером, то не вырубишь топором».
Для матери отъезд Дмитрия в город был неожиданным. Вначале она, грешным делом, подумала, что за неделю сыну надоело дома и он решил поехать погостить к тетке в Новосибирск. Когда же Дмитрий убедил ее, что он едет всего на один день и не в гости, а по делам, она не стала допытываться зачем и принялась собирать сына в дорогу.
На скорые поезда, которые всего лишь на одну-две минуты останавливались на маленькой станции, билетов не давали. Чтобы бесполезно не торчать ночь на станции, Дмитрий решил ехать с вечерним поездом, который за свою неторопливость и особую любовь ко всем столбам и мелким разъездам почему-то прозвали «пятьсот веселым».
— Садись, похлебай на дорожку куриного бульона, — сказала Захаровна, доставая из печки глиняный горшок.
— Зачем вы зарубили курицу, ведь она несется?
— А с чем же ты поедешь? — точно оправдываясь, ответила мать.
«Эх, мама, мама!.. — хотелось сказать Дмитрию. — Когда же ты доживешь до таких дней, когда сыновья твои смогут хоть в сотой доле ответить на твою заботу и ласку? Ведь только подумать: двадцать восемь лет, а она нянчится со мной, как с маленьким ребенком. Курица, бульон, парное молочко, пуховая подушка…»
