Полковник Эллелу, пожизненный президент и верховный учитель, отбыл для установления фактов из столицы.
Собственно, так оно и было. Работая днем, шагая по улицам вечером, я проводил много времени, наблюдая моих сограждан-кушитов, их жизнь в этом изолированном оазисе изобилия. Они утратили, без сомнения, привлекательную грацию мускулистого тела настороженных хищников, стройность и легкость, с какой они балансировали, ступая по земле, как наши девушки балансируют, удерживая в равновесии вязанки тамариска на голове. Люди не казались больше выточенными из дерева, какими они кажутся в деревнях, в армии и даже какими казались в дни становления независимости и монархии в Истиклале. Тело тех, что прогуливались по авеню Окончания Беды в хлопчатобумажных платьях и костюмах с картинками, которые они носили и в праздники, и в рабочие дни, было не столько вырезано из дерева, сколько сбито. Утрата напряженности, красивой дикости проявлялась и в том, как они говорили, сменив образованную голосовой щелью взрывчатость их местных языков на гладко скользящий язык мягкого соучастия и лукавой беспечности. Больше не было надобности утверждать себя как личность перед другим человеком. Встретиться взглядом было довольно трудно на сырых тротуарах Эллелу, где лужи окрашивались в цвет неоновых вывесок. Небольшие, но нелегкие испытания порядочности, храбрости, мужского характера, женского характера, которые определяли нашу жизнь в бедности, исчезали, как глиняные молельни и мечети, загоняемые во внутреннее вместилище, которое хранится в такой же тайне, как банковский счет; обмен мнениями у Эллелу происходил под музыку отрицания всего, что вновь прибывшие из буша, раздражительные и голодные, принимали за слабость, а на самом деле это был великолепный протест, продиктованный силой. Добыча нефти и все прочие отрасли промышленности, группирующиеся вокруг добычи нефти, заняли душевные силы, которые ранее были посвящены битвам и обрядам, смерти и Богу, так что эти последние стали казаться (подозревал я) не только чем-то чужеродным, но и монстрами, непредставляемыми, как невразумительные научные формулы, согласно которым нефть вытягивают из вязкой породы и из ее молекул производят жидкости на продажу. Тайны, которые приподнимали людей, сместились, а блеск мелких развлечений и поэтизирование повседневности, потаенное стремление людей получить удовольствие, похоже, вечны. Затопленный посмертной славой, погруженный в будущее, против которого я всем существом восставал, я наконец расслабился. Я часто рано вставал и отправлял мои телеса с неотпускавшими меня снами в закусочную или в бетонную спираль гаража. По пути я видел забавных детишек с серьезными лицами, которых гнали в школу императивы получения образования в промышленно развитом государстве, — они шли, покачивая сумкой и прижимая к груди книжки, такие серьезные в своей уверенности, что от них требуют чего-то нешуточного, и они покорно отвечали на это требование, создавая свою страну. Все в форме, некоторые — в зеленой, нашей, кушитской, зеленой, напоминающей не об опаленной зноем Зеленой Сахаре, а о цветущей зелени вокруг, они казались немыми этим ранним утром, маленькие фигурки, как на картине, собиравшиеся группками на автобусных остановках. Ты понимаешь, что любишь страну, только когда видишь, как ее дети идут в школу.
Я копил заработанные деньги и старался вернуть себе поколебленное душевное равновесие для неизбежного возвращения в Истиклаль. На второй месяц моей работы в гараже, когда меня повысили, поручив брать у клиентов квитки и лю и поднимать полосатый деревянный барьер внизу пандуса, на второй странице ежедневной газеты «Рифт рипорт» появилось еще одно сообщение:
Правительство официально высказало сегодня опасение, что полковник Эллелу, председатель ЧВРВС, проводивший переговоры с советской стороной о поэтапном сокращении ракетных установок в низине Хулюль, похищен террористами левого толка.
Так, значит, почва для его официальной смерти подготовлена. И президент решил, что настало время возвращаться. Двигаясь на попутных машинах на юг с анзадом Шебы, притараненным к спине, Эллелу заметил, что небо постепенно прояснялось, словно отбелившись от страха перед его возвращением к власти. Его подхватил грузовик, который вез тюки с образцами прошлогодней парижской моды из Алжира на суки и в бутики Истиклаля. Шофер был молодой бельгиец, искавший лучшей жизни. Радио в грузовике перестало передавать «La plus haute quarantaine»[70] и повторило сообщение о том, что давно отсутствующего президента, видимо, следует считать мертвым и исполняющему обязанности президента пришлось нехотя, несмотря на горе, взять в руки бразды правления. Формально закрепляя преемственность — «Эллелу» на языке берберов значит «свобода», — новый глава государства принял имя Дорфу, что на языке салю имеет двойное значение: «солидарность» и «консолидация». После сообщения был исполнен национальный гимн, а вслед за ним прозвучала мелодия Рихарда Штрауса из фильма «2001».
Собственно, на языке салю «дорфу» означает: «крокодил, оцепенело лежащий на берегу реки, но не мертвый», в противоположность «дурфо», что значит: «крокодил, мечущийся с добычей в зубах».
Микаэлис Эзана и Анджелика Гиббс ужинали с Кэнди и мистером Клипспрингером. Кэнди сбросила с себя покровы и, покинув женскую половину, выглядела в строгом, но облегающем фигуру сером шерстяном вязаном платье с ниткой культивированного жемчуга так, как ей и следовало выглядеть: привлекательной женщиной под сорок, пережившей неудачный первый брак. Миссис Гиббс, наоборот, вырядилась в малиновый с лиловым бубу и свои блондинистые с медным отливом волосы упрятала под повязку таких же цветов. Ее загар, приобретенный у бассейна вновь открывшегося Клуба Сахары, где призраки церемонных колониальных офицеров уступили место голландским гидрологам и мускулистым сталелитейщикам, собирающим безрассудно смелый скелет библиотеки Брайля, никогда не примут за цвет кожи африканки, хотя она в подражание местным женщинам и смотрит теперь настороженно, искоса, прищурив глаза. Сидя на ящике с книгами по самоусовершенствованию, она спросила Кэнди:
— Как вы можете уезжать отсюда? Все эти запахи! Темп жизни! Я впервые чувствую себя среди своих. Господи, думая сейчас об Америке, я понимаю, как ненавидела ее. Делай то, делай это. Поворачивай направо только на красный свет. Поторапливайся, поторапливайся. А эти жуткие слякотные зимы — они же просто убивают!
— А я боюсь, что когда увижу первый снег, — умру от счастья.
— Послушайте, этот дождь — просто нечто! — воскликнул Клипспрингер, потирая бедра, чтобы подчеркнуть свой восторг, свою неутомимость, свою стойкость. — В августе, надо же!
Это застолье было устроено как прощание и с ним. Он сделал свое дело: установил связь, контакты и основу для развития отношений. Теперь он уже свободно говорил по-арабски и приемлемо на языке сара. На нем была дашики, африканская мужская рубашка, купленная в Джорджтауне, округ Колумбия.
Эзана наклонил голову, и его круглые щеки заблестели в отблеске свечей Кэнди, единственного освещения в ее опустошенной, лишенной электричества вилле.
— И однако же, — заметил Эзана, — уже целую неделю нет дождя. Мне кажется, возвращение солнца — неприятный знак.
— Все покрылось плесенью, — сказала Кэнди. — Я вздумала сжечь мебель, так вонь распространилась по всей округе.
— Зато все кусты, посаженные французами, снова зацвели, — заметил Эзана. — Так было в пору моего детства, когда иезуиты преподавали нам Паскаля и его исчисление.
Анджелика положила узкую, в веснушках, руку на плотно обтянутое брюками бедро Эзаны.
— Это прелестный город, дорогой, — сказала она.
— Все меняется, все заживляется, — неожиданно возгласил Клипспрингер. И поднял стакан с кайкаем. — Выпьем за Матушку Перемену. Жесткая старая ведьма, но мы любим ее.
Остальные трое поддержали тост — Анджелика выпила перье: она изучала Коран и даже научилась растирать просо. Эзана поморщился от прикосновения Анджелики — в своем африканском одеянии она уже не кружила голову, не казалась ветерком, дующим из рая. Скорее — ненужным багажом, тяготившим его своей влюбленностью. Нынешняя миссис Эзана была ужасна — амазонка с голой грудью, синий чулок, — но то был знакомый ужас: он привык не слышать ее пронзительно крикливых жалоб и мог во время ссоры держаться так, будто это его вовсе не касается. Их отношения были идеально инерционны, как у туманных планет. Ее омерзительность побуждала его к полетам. Эзана в задумчивости приоткрыл рот и, блеснув золотым зубом, как запонкой, повернулся к Клипспрингеру и стал обсуждать с ним то, что больше всего интересовало его: орошение, электричество и долги.
— Долги, — сказал ему Клипспрингер, — это наилучшая страховка, какую вы можете приобрести. Чем глубже заемщик залезает в долг, тем больше вложит кредитор, чтобы не дать ему утонуть. Вы, ребята, невероятно рисковали, когда все эти годы не были нам ничего должны.
