Теперь, прежде чем будет продолжен рассказ о мисс Лидии и ее проделках, долг повелевает нам дать объяснение некой фразе из письма Джорджа Уорингтона его брату — фразе, в которой упоминается леди Мария Эсмонд и которая кое-кому из наших простодушных читателей, вероятно, все еще кажется загадочной. Да и в самом деле, как могут подобные догадки прийти в голову благонамеренному читателю? Могут ли добронравные, неискушенные молодые люди предположить, что женщина благородного происхождения, весьма древнего рода, обогащенная жизненным опытом и без памяти влюбленная всего несколько месяцев назад, может настолько забыть себя (о, я краснею до кончиков пальцев, когда пишу эти строки!), чтобы не только полюбить человека безродного, к тому же много моложе ее годами, но и выйти за него замуж перед лицом всего света? Впрочем, правильнее будет сказать не перед лицом, а за его спиной, ибо пастор Сэмпсон тайно связал эту пару нерасторжимыми узами в своей часовне в Мэйфэре.
Но помедлите и задумайтесь, прежде чем осудить ее бесповоротно. Если леди Мария была безрассудно увлечена своим молодым кузеном, а потом поборола эту слабость, дает ли это нам основание считать, что она не имела права полюбить кого-то другого? Почему только мужчинам дозволено искать новых утех, а женщины должны подвергаться осуждению, если они время от времени позволяют себе немного утешиться? Ни одна обличительная речь не кажется нам более грубой, вульгарной и философски несовершенной, чем, к примеру сказать, речь Гамлета, обращенная к матери по поводу ее второго брака. Ведь суть-то, по-видимому, заключалась в чем? Да в том, что этой нежной повилике необходимо было вокруг кого-нибудь обвиться, а поскольку старого короля уже убрали с дороги, она обвилась вокруг Клавдия. Да что там, мы знаем женщин, у которых эта потребность прилепиться к кому-нибудь столь сильна, что они обвиваются разом вокруг двух мужчин, и кто сказал, черт побери, что за поминками не может последовать свадебного пира? Если вчера вы возблагодарили бога за хороший обед, значит ли это, что сегодня вы уже не можете почувствовать голод? Если у вас от природы отменный аппетит и вы с удовольствием поглощаете сегодня свой ужин, то ведь это говорит лишь о том, что завтра часов в восемь вечера вы, по всей вероятности, захотите пообедать. Что до меня, то когда Кокетисса или Флиртилла были ко мне благосклонны (надеюсь, любезный читатель понимает, что здесь идет речь о неких особах самой что ни на есть ослепительной красоты и самого что ни на есть высокого происхождения), я всегда держал в уме, что придет время, и их благосклонностью будет пользоваться кто-нибудь другой. Нас сервируют a la Russe {На русский лад (франц.).} и заглатывают одного за другим, как в пещере Полифема. Как говорится, hodie mihi, cras tibi {Сегодня меня, завтра тебя (лат.).}. Есть и такие антропофаги, которые пожирают нас дюжинами — и старых, и молодых, и нежных, и жестких, и жирных, и костлявых, и красивых, и безобразных: пощады нет никому, и один за другим мы по воле судьбы исчезаем в их всеядной пасти. Поглядите на леди Каннибул! Все мы помним, как в прошедшем году она разделалась с бедным Томом Соплякусом! Как она вцепилась в него, насытилась им, обглодала его косточки и выплюнула. А теперь она заманила в свое логово Неда Профануса. Зачарованный и дрожащий, он распростерт перед ее величественным взором. Взгляните на это несчастное трепещущее создание, как он беспомощен перед этими дивными очами! Она подкрадывается к нему все ближе и ближе; он тянется к ней все сильнее и сильнее. Сейчас мы услышим жалобный визг, мольбу о пощаде, и ах!.. он исчезнет! Увы! Мне жаль его. К примеру сказать, мне известно, что Мария Эсмонд не раз и не два теряла свое сердце, прежде чем его подобрал Гарри Уорингтон, но мне почему-то думалось, что Гарри навсегда останется его обладателем, что, сокрушаясь над своей незадачливой судьбой и распавшейся связью времен… я хотел сказать — возрастов, Мария сохранит до конца свою любовь и взлелеет ее в благонравном безбрачии. Если в припадке старческого слабоумия я вздумаю завтра влюбиться, то, как и прежде, буду думать, что мне принадлежит неотъемлемое право собственности на сердце моей чаровницы и что я — не просто кратковременный жилец видавших виды меблированных номеров, где расшатанные кушетки хранят следы грязных сапог последнего квартиранта, а винные бокалы — отпечатки многих губ. О, моя бесценная нимфа! Ты была прекрасна и любима! Допустим, у меня было мимолетное увлечение Гликерой (ее кожа и вправду ослепительна, как чистейший паросский мрамор!), допустим, ты была неравнодушна к Телефусу с его дурацкими отложными воротничками и нелепой длинной шеей. Все эти маленькие безрассудства забыты теперь, не так ли? Мы любим друг друга до могилы, разве нет? Да, да, до могилы, и пускай себе Гликера отправляется на воды в Бат, а Телефус со своей cervicem roseam {Красной шеей (лат.).} хоть на виселицу, n'est-ce pas? {Не так ли? (франц.).}
О нет, мы не ищем перемен, моя дорогая. Как бы ни летело время, как бы ни ползли вперед стрелки часов, какие бы ни дули над нами ветра, угли в нашем очаге, которые сейчас горят так ярко, никогда не подернутся золой. В былое время мы позволяли себе слегка порезвиться, и, право же, о твоем увлечении Телефусом (не хмурься так, мое сокровище, ведь от этого морщинки у тебя на лбу залегают еще глубже), — право же, повторяю, о твоем увлечении Телефусом злословил весь город, а что до Гликеры, — то она преподло поступила со мной. Но теперь, когда мы понимаем друг друга, наши сердца соединены навеки, и плевать мы хотели на сэра Крессуэлла-Крессуэлла и на его напудренный парик. Но другое дело — леди Мария, жившая в прошлом веке, — у нее был неуравновешенный нрав. Ты, моя голубка, знаешь свет, и тебе понятно, что в жизни этой дамы было немало такого, что не следует выставлять на всеобщее обозрение, ибо это не слишком назидательно. Тебе известно (я не хочу сказать, мое сокровище, что тебе это известно по собственному опыту, но ты могла слышать, о чем толкуют люди, о чем толкует твоя маменька), — итак, тебе известно, что старая кокетка, излечившись от страсти к одному предмету, не угомонится, пока не найдет себе другого, что любовная игра — то же пьянство, и когда все вино выпито, ты… нет, не ты, не ты, я хотел сказать — Гликера… Ну, словом, Гликера, раз пристрастившись к бутылке, когда вино будет выпито, ухватится за джин. Короче говоря, если Мария Эсмонд нашла преемника Гарри Уорингтону и отдала империю своего сердца во власть новому султану, почему в конце концов это должно быть такой неожиданностью для нас? Ведь империя эта, подобно Нидерландам, привыкла переходить из рук в руки и всегда готова к иноземному вторжению.
На сей раз завоевателем сердца Марии оказался не кто иной, как мистер Кьоухэган, или Хэган, молодой актер, исполнитель роли короля в трагедии Джорджа. Его голос звучал так проникновенно, его жесты были так благородны, его глаза так сверкали и он был так прекрасен и своих позолоченных кожаных доспехах и огромном завитом парике, когда произносил блистательные строки нашего поэта, что сердце леди Марии устремилось к нему, как сердце Ариадны к Бахусу, после того как ее интрижка с Тезеем пришла к концу. Молодой ирландец был глубоко тронут и очень горд благосклонностью этой знатной дамы. Возможно, он предпочел бы назвать своей женой особу более нежного возраста, но более нежное сердце ему трудно было бы сыскать. Леди Мария воистину прилепилась к нему душой и телом, и когда они были вынуждены обнародовать свой брак и разъяренные родственники отреклись от нее, она переселилась к нему, в его скромное жилище в Вестминстере.
Генерал Ламберт, вернувшись домой из своего департамента в Уайтхолле, сообщил эту новость своим домашним, чем очень их всех позабавил. В те простодушные времена никто не чурался хорошей шутки, если даже она чуточку выходила за рамки приличия, и светская дама от души смеялась над веселыми страницами Фильдинга и плакала над письмом Клариссы, тогда как вас, миледи, то и другое повергло бы в ужас. Но наш жизнерадостный генерал позволил себе немало крепких шуточек по поводу этого брака, и той роли, которую сыграл в нем Джордж, и ревности Гарри, когда он будет об этом браке оповещен. Кузен Хэган, по совести, должен был бы попросить Джорджа быть шафером, а своего первенца назвать Карпезаном или Сибиллой, в честь великой Трагедии, говорил генерал и добавлял еще многое в том же духе. Нанять карету им, верно, будет не по карману, но они могут взять колесницу и картонных драконов из театрального реквизита мистера Рича, а у макбетовских ведьм попросить напрокат котел, чтобы окрестить в нем новорожденного, ну а восприемниками должны быть, конечно, Гарри и шут.
— А почему, собственно, не выйти ей замуж, если она его любит? спросила Этти. — И почему он не должен любить ее, даже если она чуточку старовата? Маменька ведь тоже чуточку старовата, но вы же любите ее от этого но меньше. Вы говорили, сэр, что были очень бедны, когда женились на маменьке, однако же вы были очень счастливы и над вами никто не смеялся! Так рассуждала эта своенравная малютка, по причине своего нежного возраста и не подозревая о прежних увлечениях леди Марии Эсмонд.
