И лошади спят в конюшнях, и коровы в хлевах, собаки в будках и голуби в голубятнях. Педро тоже уснул на своем насесте, но только о нем, кого я знаю лучше всех, я не смогу сказать, что ему снится.
XV
Если утром я спрашиваю, что ему снилось ночью, Педро никогда не отвечает. То сделает вид, будто не расслышал вопроса, то заведет речь о чем-нибудь другом. Пожалуй, я догадываюсь, почему он избегает ответа. Что еще может привидеться моему Педро, как не то, что он паша в гареме? Но боится: если скажет мне правду, я обзову его похотливым бесстыдником. А поскольку Педро никогда не лжет, он предпочитает сделать вид, будто не расслышал, или заговорить о красоте синего неба, на котором, как на лугу, белеют пододеяльники облачков.
Я вынужден признать его мудрость. Зачем начинать беседу о том, по поводу чего, как известно, мы никогда не договоримся. Тут у него есть опыт. То были плохие времена, когда нас покинула моя Анна. Ныне я ношу одиночество, словно теплое пальто, оно лежит на плечах, словно ласковые руки сестры, я спокойно могу в него укрыться от ударов ветра. Но тогда оно больше походило на кольчугу, терзающую тело, казалось, будто кто-то собрался разрезать мою кожу на ремни. В ту пору Педро, когда мы с ним сиживали вечерами на скамье перед домом, точно дьявол, заводил одно и то же:
- Долго ли ты собираешься оставаться одиноким? - допекал он меня. - Ты еще молод. Хочешь скукожиться, как маковое зернышко?
Я не отвечал.
- Хочешь, чтобы тебя заживо засыпали землей? Хочешь высохнуть, как пустое русло реки? Не выйдет. Сотней камней можешь завалить источник, но не уничтожишь его. Словно подземная речка Пунква, он рано или поздно вырвется к свету. Только уморишь себя. Только самому себе покажешься мучеником из часовенки. Остальные по-прежнему будут танцевать. Лишь ты останешься в кругу один. Долго ли будут бездействовать твои руки, предназначенные для объятий?
Так и этак он нападал на меня, и если я его прогонял, он, отлетев, тут же заводил снова:
- Вконец изолгался, святоша, не лги хоть самому себе. Неужто тебе не нравится ни одна из тех, кого ты встречаешь на деревенской площади? Неужто не видишь желание в их глазах? Ты что, слепой? Ну хорошо, ваше степенство, не хочешь ронять своего достоинства, тогда садись на коня и отправляйся в город, где тебя никто не увидит.
Я запустил в него камнем не целясь. А потом поднялся и пошел седлать коня.
В городе я знал немногих, а нынче знаю еще меньше, но с двумя-тремя вместе учился, с той поры мы изредка виделись, и хотя бы с одним из них, с Вардой, который стал нотариусом, мы остались чем-то вроде приятелей. Он был на моей свадьбе и на похоронах Анны, и ему скорее, чем кому-либо другому, я, пожалуй, мог бы доверить тяжесть своего одиночества. Вот я и решил съездить к нему.
Вроде даже ничего не понадобилось объяснять. Он понял меня, прежде чем я после громкого сердечного приветствия успел раскрыть рот. Вспомнил, как в былые годы я убеждал его:
- Ты должен был стать доктором, а не я. Я каждого сто раз простукаю и все еще не уверен, чем он болен. Ты же только глянешь человеку в глаза и уже знаешь, что у него болит.
Варда знал людей, а меня и подавно.
- Ты сейчас одинок, верно? - сказал он и на миг посерьезнел. - Но надо жить, и поверь, дружище, несмотря на всю боль, жизнь прекрасна. - Это звучало почти как у Педро. - Пойдем, - вновь развеселился он, - выпьем за встречу по рюмке вина, и мир даже тебе покажется краше.
Рюмкой дело не ограничилось. После второй, а может - третьей у меня развязался язык, завязанный узлом от долгого молчания. Мы стали вспоминать молодые годы, и вскоре стоило одному из нас произнести слово, как нас уже захлестывали волны смеха.
- Официант Земан из "Черной розы", - говорил Варда, и мы оба хватались за бока.
- Пани Салаквардова, - говорил я, словно выбрасывая козырь. - Пиковая дама, - и слезы смеха текли по нашим щекам при воспоминании о квартирной хозяйке, бывшей гардеробщице оперного театра, которая целыми днями просиживала над картами, предсказывая, что кого ожидает, что кого не минует, и при этом напевала арии из опер.
- Педель Кнап, - ржал Варда, и мы едва не валились со стульев. - Как у него, бедняги, после шпанских мушек затвердело, но не то, что он хотел.
Если бы мы вовремя простились, я бы возвращался немного навеселе, позволил бы коню самому определять скорость бега, позволил бы ночному ветру охлаждать мой горячий лоб, довольный, что теперь за его оградой шевелятся иные, более радостные мысли. Но Варда сказал:
- Так. Еще по одной перед боем.
Что ж, я опрокинул в себя еще одну рюмку вина, а потом уже будто издалека слышал, как он кличет извозчика. Мне показалось, он говорил еще с кем-то, но я был так приятно одурманен - хорошо было сбросить с себя панцирь одиночества. До того прекрасно было ощущать себя в чьих-то руках, что я ни о чем не спрашивал. Кто-то обо мне заботился, кто-то взял на себя мои горести, я вдруг стал таким легким, что казалось, вот-вот улечу. В дрожках я чувствовал себя, как младенец в колыбели, как дитя, вернувшееся с мороза в теплые объятия матери.
Что со мной происходило потом, я так и не узнал. Помню только, что очнулся в чужой постели. Рядом со мной лежала молодая женщина, чьи округлые груди и плоский живот как бы орошал свет месяца. Я не видел ее лица, закрытого мягкой рукой, и только смутно припомнил ее имя. Надя. Да, Надя. Так мне ее представил Варда. И еще кто-то тут был. Женщина. Красивая женщина, с которой он, очевидно, спит в соседней комнате. Так восстанавливал я из разрозненных обрывков памяти целостную картину.
Наши руки и ноги до сих пор были переплетены. Я осторожно высвободился из ее объятий, встал с постели и принялся на ощупь собирать во тьме разбросанные по полу предметы нижней и верхней одежды. Быстро стал натягивать их на себя. Думал только об одном, как бы поскорее избавиться от позора наготы и исчезнуть. Нечто подобное, вероятно, ощущал Адам во время бегства из рая.
Вдруг она тихо сказала:
- Ты уже должен уходить?
Только теперь я увидел ее лицо. Темные волны распущенных волос обрамляли округлые щеки с печатью полных губ. О цвете ее миндалевидных глаз я мог только догадываться. То ли зеленые, то ли серые. Они светились во тьме, и я понял, что она смотрела на меня с той самой минуты, когда я встал.
- Да, - ответил я, - должен.
- Когда снова придешь? - спросила она после небольшой паузы.
- Не знаю, - прямого ответа я избежал.
- Но придешь? Скажи, что придешь, - настаивала она.
- Пpидy. Разумеется, приду, - солгал я, только бы поскорей переступить порог, и быстро завершил процесс одевания.
Хотел поспешно поцеловать ее и убежать, но она прильнула к моим губам, притянула меня к себе, крепко прижала, и я почувствовал, как в ее объятиях улетучивается вся моя воля. Мои руки притронулись к ее груди. Я оторвался от ее жгучего тела, точно спасаясь от пожара.
Как ветер, я летел по все еще темному городу, плохо разбираясь в сплетении его улочек, блуждал и кругами возвращался туда, откуда вышел. Не у кого было спросить дорогу, пока, не знаю, каким образом, уже на пороге безнадежности не оказался перед гостиницей, где оставил коня.
И только усевшись в седло, точно камень на плечах, ощутил тяжесть стыда: голова горела, в висках тяжелые молоты дробили щебенку моей тупости. Поводья висели в руках, как черные ленты на траурном венке, а конь нес всего лишь груз, а не наездника и хозяина. Медленно, шаг за шагом, точно понимая, что сегодня не почувствует острых шпор, вез он меня домой.
Солнце уже всходило, когда мы приблизились к деревне.
Педро стоял на своем месте, на заборе перед моим домом, и издалека приветствовал меня:
- Победа! Победа!
"Поражение, Педро, поражение!" - хотел я ему сказать, но даже этого не процедили мои запекшиеся губы.
- Прекрасное утро, прекрасный день, - снова пытался разговорить меня Педро. А когда я и на это не ответил, попробовал взбодрить меня уже не так уверенно: - Разве сегодня не прекрасней, чем вчера?
Без единого слова я отвел коня на конюшню. Потом кое-как добрался до горницы и в чем был свалился на постель. Только ботинки разул, стопудовые, точно из свинца.
- Анна, - шептал я без конца. - Анна, моя Анна.
Я слышал, как Педро, словно стараясь доказать, что мое молчание не выведет его из равновесия, продолжал петь:
- Прекрасный день. Прекрасный день. А завтра будет еще лучше.
Потом я уснул. Проспал два дня и две ночи. Даже Педрова боевая труба, которую я слышал словно откуда-то издалека, на сей раз не могла призвать меня на поле брани.
ХVI
Я был похож на остановившиеся старые чacы, требующие завода. Голод выгнал меня из постели, Педро выманил на летнюю прогулку, но когда мы вышли - я с торбой лекарств через плечо, с палкой в руке, Педро, притихший, - на моем предплечье, - я почувствовал, что вернулся туда, где мне надлежало быть. Собственно, и тогда еще я не совсем пришел в себя. Первые шаги были неуверенными, им не хватало твердости, я двигался вперед скорее как машина, как маховик, а не человек, идущий к своей цели. Только когда по пути мы повстречали мужчин с косами через плечо, когда крестьянки у колодца начали меня окликать, расспрашивая, где я так долго пропадал, начали говорить, здороваясь, что уже беспокоились, все ли со мной в порядке, стали при встрече уверять, что им меня не хватало, только тогда появиласъ в моей походке прежняя твердость. А когда к забору перед школой подбежали дети, издалека восторженно пpивeтствуя нас, оба мы, Педро и я, выпятив грудь, запели. Педро ликующе закукарекал, я присоединился к нему тихой песней без слов, и слышал ее лишь я один.
