После ужина мы пошли в гостиницу, но его комната по-прежнему не отвечала. Я предложил попросить у отца Шанталь машину и поехать на мыс Ферра. Она не могла понять, с чего это я так разволновался. Эдвард не дитя, он умеет пользоваться телефоном, и если ему нужна помощь, он позвонит. А Тиррел умер, и какой смысл таращиться в темноте на его дом? Она сказала, что никогда не видела меня таким, что я хуже, чем мать-наседка, - совсем глупый (она опять употребила это слово). Однако я уперся, и мы взяли машину, попутно удостоверившись, что Эдвард не звонил.
Ночь была тихая, до мыса Ферра мы ехали недолго. Я думал, что Шанталь опять будет сердиться, но ее это все скорее забавляло - или она просто смирилась. На небе сверкала тяжелая россыпь звезд, а от дороги, бежавшей вдоль подножия горы, через весь залив к старому форту тянулась лунная дорожка. Мы остановились у ступенек, где были застигнуты бурей.
- Я подожду здесь, - сказала Шанталь.
И когда я один стал взбираться по ступенькам, меня поразила абсурдность того, что я делаю. Точнее, сознание того, как нелепо я, должно быть, выгляжу со стороны, - притом я ощущал правильность своего поступка, хотя и не могу объяснить почему. Я не ме-диум, не экстрасенс - во всяком случае, не в большей степени, чем большинство людей; у меня нет телепатических способностей или чего-то в этом роде, да я и не особенно во все это верю. Всеми силами я стараюсь зафиксировать то, что случилось; может быть, "случилось" еще нельзя сказать, может быть, это все еще длится. Но по прошествии стольких лет мне не всегда ясно, что же действительно произошло, а что нет, особенно если это было не вполне ясно в тот самый момент. Вопреки распространенному мнению, повседневный язык, которым мы пользуемся, чтобы описать, что с нами происходит, прекрасно подходит для этой цели; он точен - во всяком случае, его можно сделать точным. Куда труднее описать полумир, где полупроисходят какие-то вещи, где нечто становится видимым - только если ищешь, слышимым только если вслушиваешься, наличествующим - только если ожидаешь. Однако вряд ли можно писать об этих полусобытиях как о продукте одинокого легко внушаемого воображения, если и все остальные - случайно или намеренно - постоянно на них натыкаются. Я думаю, подобное явление хорошо известно физикам: субатомные частицы не занимают места, но обладают скоростью, направлением и определенной моделью поведения, которое изменяется уже самим фактом наблюдения за ними.
В этот вечер я чувствовал себя как такая частица. Ступени были неровные, на них наползал кустарник, но я вдруг нашел то место над сараем, где застал меня дождь. В одном-двух окнах дома был свет, но не в тех, где я видел Тиррела и женщину; луна светила так ярко, что мне было немного видно, что происходит внутри. Некоторое время я постоял в замешательстве. Не знаю почему, но я явно ждал чего-то, а поскольку ничего не происходило, был сильно разочарован, даже чувствовал себя обманутым и упрямо продолжал смотреть в эти большие темные окна. В траве шелестела какая-то живность; ветерок шевелил ветви олив. Мне было стыдно, что за-ставляю ждать Шанталь, но я все смотрел. Меня влекло к этим окнам - я вдруг понял, что еще не дошел до места назначения. В нескольких шагах от меня была дырка в ограде - несколько планок отошли и висели косо. Я пролез в дырку, упал в высокую траву и залег. Мне казалось, что я создаю много шума. Я отдавал себе отчет в том, что в доме люди, что меня могут арестовать как вора и я не смогу дать никаких правдоподобных объяснений, но я полз, пока не оказался ярдах в двадцати от дома перед этими двумя окнами. О том, что светит луна, я не думал.
Не могу сказать определенно, что я увидел что-то, но все же, кажется, увидел. Но убежден, даже по прошествии стольких лет, что меня заметили. Волнение, которое не покидало меня целый вечер и без всякой видимой цели привело сюда, испарилось. Я чувствовал себя так, словно выполнил свое предназначение. Я не боялся и не особенно волновался, я не думал больше об Эдварде. Я продолжал смотреть на эти окна, но уже спокойно, без былой настойчивости, и через некоторое время мне показалось, что в верхнем окне я снова вижу женщину - она стоит и смотрит на меня. Я говорю "показалось", потому что не уверен, действительно ли видел ее или просто очень остро ощутил ее присутствие. Это неважно; уже через мгновение я не смог бы описать ее лица. Но точно могу сказать, что чувствовал на себе ее острый вопрошающий взгляд.
Может быть, это была просто игра лунного света, а может быть, это ощущение имело под собой материальную основу. В какой-то момент оно исчезло; мне показалось, что она отвернулась - обнаженные руки взметнулись вверх, опять словно бы раскрывая объятие. Возможно, мне почудилась мужская фигура у нее за спиной, в глубине комнаты. После этого ничего уже не происходило, и я почувствовал, что больше меня здесь ничто не держит. Я пошел назад, вылез через дырку в заборе и стал медленно спускаться по лестнице к Шанталь. На ее вопрос, видел ли я что-нибудь, я ответил "нет".
Больше я не волновался за Эдварда, и когда на следующее утро, возвращаясь с рынка, увидел его в окне у Энглера, даже не удивился. Он сидел с сигарой за чашечкой кофе, перед ним на столе лежали бумага и ручка. Раньше я не видел, чтобы он курил.
Мы пожали друг другу руки - чего никогда не делали в Англии. Я посмотрел на бумагу - она была исчерчена большими кругами и многочисленными волнистыми линиями.
- Я тебя ждал,- сказал он.
Похоже, таким образом он отсекал вопросы, почему вчера не позвонил и не пришел. Словно его присутствие здесь служило достаточным извинением всему.
Я сел рядом.
- Я не знал, что ты куришь.
Он взял сигару в рот и пожал плечами - локти на столе, верхняя пуговица рубашки расстегнута, рукава закатаны, и утром он явно не брился.
- Что случилось?- спросил я чуть раздраженно.
- Мы славно пообедали и славно поговорили. Когда я ушел, у него начался сердечный приступ. Его нашли утром.
- У меня была дикая мысль, что каким-то образом ты оказался к этому причастен и попал под подозрение полиции.
- Мне пришлось сделать заявление: я был последним, кто его видел.
- А эта женщина?
- Не считая ее.
- Кто она такая?
- Причем здесь она. Речь о нем и обо мне.
"О нем и обо мне", с намеком на битву гладиаторов, кажется, и стало темой вечера. Из того, что далее рассказал мне Эдвард, следовало, что он победил в этой битве, и при этом его уважение к оппоненту только усугубилось. Остальное я узнал многие годы спустя при совсем других обстоятельствах, и к тому времени было уже совершенно ясно, что ни битва, ни ее исход не были тем, чем ему представлялись.
В то утро Эдвард рассказывал мне, что больше всего поразил его в Тирреле возраст - как и меня, его это застигло врасплох. Литературная плодовитость Старика и уделяемое ему внимание заставляли считать его куда моложе, но оказалось, что у него согбенная спина, замедленные и неуверенные движения, узловатые одеревенелые руки и - по крайней мере в тот вечер - слезящиеся глаза. Эдвард обнаружил, однако, что он в полной мере сохранил остроту ума, но тем не менее Эдварду стало стыдно, что он нападал на столь слабого и старого человека, пусть и в печати. Виски помогло преодолеть стыд. Они сидели в кабинете Тиррела - в той самой комнате, где я его видел; Эдвард описал кабинет: пустой, незагроможденный; по описанию он получился похож на его собственный. Тиррел поздравил его со статьей.
"Не сказал бы, что вы загнали гвоздь прямо в голову, - сказал Тиррел, - но безусловно нащупали верный путь. Однако крышку еще не опустили. Гвозди еще остались".
"Я вовсе не хотел похоронить вас".
Старик улыбнулся: "Лисица, заметающая следы хвостом, - неплохое сравнение; я часто писал именно так. Стиль сам по себе - это конец, и люди забывают спросить, чему же он служит. И нельзя их в этом обвинять. Любое искусство это обман, но если никто не жалуется, что в книге больше обмана, чем правды, то, значит, в этом обмане достаточно искусства, которым и восхищаются. Но то, что вы сказали о моей последней книге, неверно. Этот гвоздь мимо цели".
Это был роман-вариация на тему "Фауста", - который и стал поводом для статьи Эдварда. Кажется, я уже говорил, что он был написан хуже, чем предыдущие - едва ли он был больше, чем просто декларация, драматическое, но несколько прямолинейное утверждение, что в конце приходит расплата за все.
"Эта книга, - сказал Тиррел, - столь проста не от недостатка умения или энергии, а намеренно. Простота ее отражает простоту описываемой реальности. Это не помрачение ума и не деградация, это утверждение цельности всего моего творчества. Вначале - сделка, потом годы успеха и совершенствования, теперь расплата. - Он улыбнулся и сделал глоток виски. - После вашей статьи я прочел и ваш роман. Он много обещает - кажется, это знак, какого я многие годы искал у молодых писателей. Разумеется, это неудача, - он слабо моргнул слезящимися глазами, - но очень интересная. Вы попытались обойтись без души, не правда ли? Возможно, вы не определяли это впрямую, но так получается. И вам не удалось. Но неважно - вы должны попытаться еще раз и не оставлять попыток. Возьмите мои книги, особенно ту, что, на ваш взгляд, особенно лисья, и вы увидите, что трудно писать менее одухотворенно; но вы все же попытайтесь".
