- Это и я могу засвидетельствовать, - сказал констебль. - Потому что тут уж мы стали им поперек дороги.
- А где ваш брат мог бы скрыться? Чем он занимается?
- Он часовщик, сэр.
- А сказал, что колесник. Ишь мошенник! - вставил констебль.
- В часах-то ведь тоже есть колесики, - заметил Феннел, - он, видно, про них думал. Мне и то показалось, что руки у него больно белы для колесника.
- Во всяком случае, я не вижу оснований задерживать этого беднягу, сказал судья. - Совершенно ясно, что нам нужен не он.
И третьего незнакомца тотчас же отпустили; но он не стал от этого веселей, ибо не во власти судьи или констебля было рассеять терзавшую его тревогу, так как она касалась не его самого, а другого человека, чья жизнь была ему дороже, чем его собственная. Когда брат осужденного ушел наконец своей дорогой, выяснилось, что время уж очень позднее; продолжать поиски ночью казалось бессмысленным, и решено было отложить их до утра.
Наутро подняли на ноги всю округу, и поиски возобновились еще с большим рвением, по крайней мере по внешности. Но все находили кару слишком жестокой и не соответствующей поступку, и многие из местных жителей втайне сочувствовали беглецу. Кроме того, изумительное самообладание и смелость, выказанные им при таких необычайных обстоятельствах на вечеринке у пастуха, когда он чокался и бражничал с самим палачом, вызывали всеобщее восхищение. Поэтому позволительно думать, что те, кто с таким очевидным старанием обыскивали леса, поля и тропы, проявляли гораздо меньше усердия, когда доходило до осмотра их собственных хлевов и сеновалов. Поговаривали, что порой кое-кому случалось видеть таинственную фигуру где-нибудь на заброшенной тропе, подальше от больших дорог; но когда направляли поиски в заподозренную местность, там уж никого не находили. День шел за днем и неделя за неделей, а вестей о беглеце все не было.
Короче говоря, незнакомца с низким голосом, который сидел в уголку возле камина на вечеринке у пастуха, так и не поймали. Кто говорил, что он уехал за море, а кто - что он и не думал уезжать, а скрылся в дебрях многолюдного города. Как бы то ни было, господину в пепельно-сером костюме не пришлось выполнить в кэстербриджской тюрьме ту работу, ради которой он приехал; да и нигде в другом месте ему не довелось повстречаться на деловой почве с веселым собутыльником, с которым он так приятно провел часок в одиноком доме на склоне холма.
Давно уж заросли зеленой травой могилы пастуха Феннела и его бережливой супруги; и гости, пировавшие на крестинах, почти все уже последовали за своими гостеприимными хозяевами; а малютка, в чью честь они тогда собрались, успела стать матерью семейства и женщиной преклонных лет. Но история о том, как однажды вечером три незнакомца один за другим пришли в дом пастуха и обо всем, что при этом случилось, до сих пор хорошо памятна всем жителям нагорья, на котором расположен Верхний Краустэйрс.
1883
СУХАЯ РУКА
Перевод М. Абкиной
I
ПОКИНУТАЯ
На молочной ферме было восемьдесят коров, и все доильщики, постоянные и временные, работали сейчас на скотном дворе. Хотя было еще только начало апреля, коровы перешли уже целиком на подножный корм в заливных лугах и доились очень обильно.
Время близилось к шести часам, и почти все эти крупные, нескладные рыжие животные были уже выдоены; теперь женщинам можно было и поболтать немного.
- Говорят, завтра он наконец привезет домой свою молодую жену. Они сегодня уже в Энглбери.
Голос как будто выходил из брюха неподвижно стоявшей коровы с кличкой "Вишенка", но говорила это доильщица, чье лицо было скрыто за широким коровьим боком.
- А кто-нибудь уже видел ее? - спросила другая.
- Нет. Но, говорят, она премиленькая девчонка, смазливая и румяная. Доильщица повернула голову так, чтобы коровий хвост не мешал ей видеть дальний угол скотного двора, где несколько в стороне от других доила худая, уже поблекшая женщина лет тридцати.
- Она намного моложе его, - подхватила вторая, бросив пытливый взгляд в том же направлении.
- А как по-твоему, сколько ему лет?
- Да лет тридцать будет, я думаю.
- Как бы не так! Почитай, все сорок, - вмешался работавший поблизости пожилой скотник в длинном белом фартуке, широком, как халат. В этом фартуке и подвязанной под подбородком широкополой шляпе его можно было принять за женщину. - Хорошо помню, он родился, когда наша большая плотина еще только строилась. Я тогда парнишкой был, и мне за работу платили меньше, чем взрослым.
Разгорелся спор, и журчание струй молока стало уже то и дело прерываться, но тут из-под брюха соседней коровы кто-то громко и властно прокричал:
- Эй, вы там, чего расшумелись? Что нам за дело до того, сколько лет фермеру Лоджу и какая у него жена! Сколько бы лет ни было ему или ей, а я должен платить ему аренду - девять фунтов в год за каждую корову! Живее работайте, не то до темноты не управимся. Вишь, небо уже красное, вечер на носу!
Это говорил сам хозяин, арендатор молочной фермы, на которой работали все доильщицы и доилыцики.
Разговор о женитьбе фермера Лоджа прекратился, и только работница, начавшая его, шепнула соседке:
- Роде-то, должно быть, нелегко!
Она говорила о худой женщине, которая доила в стороне.
- Э, что там! - возразила ее собеседница. - Вот уж сколько лет, как он ее бросил, никогда и словом с нею не перемолвится.
Кончив доить, женщины вымыли ведра и развесили их на стойке, представлявшей собой просто очищенный от коры и воткнутый в землю дубовый сук, похожий на громадный ветвистый олений рог. Затем большинство разошлись по домам. К Роде Брук, худой женщине, за все время не проронившей ни слова, подошел мальчик лет двенадцати, и оба, выйдя со скотного двора, пошли полем, но не в ту сторону, куда все остальные, а в гору, к уединенному местечку высоко над заливными лугами, почти на краю Эгдонской вересковой степи, чей темный лик стал уже виден в отдалении, когда они подошли к своему жилищу.
- Я только что слышала на ферме, что твой отец завтра приезжает из Энглбери с молодой женой, - сказала женщина. - Мне придется послать тебя за покупками на базар, так ты наверняка встретишь их где-нибудь.
- Ладно, пойду, - отозвался мальчик. - Значит, отец женился?
- Да... Если ты их встретишь, рассмотри ее получше и скажешь мне потом, какова она собой.
- Хорошо, мама.
- Погляди, какие у нее волосы - темные или светлые, и какого она роста, такая ли высокая, как я... Да из каких она - из тех, кто всю жизнь работает для куска хлеба, или белоручка, которая никогда не знала нужды. Думается мне, что он взял богатую барышню.
- Ладно, погляжу.
Уже в сумерках мать и сын добрались до вершины холма и вошли в свою мазанку. На ее глиняных стенах дожди оставили так много промоин и канавок, что первоначальной обмазки уже не было видно, а в соломенной крыше там и сям виднелись стропила, как проступающие под кожей ребра.
Мать опустилась на колени в углу перед очагом, на котором между двумя кусками торфа сложена была охапка вереска, и раздувала тлеющие в горячей золе искры до тех пор, пока торф не загорелся. Огонь румянил ее бледные щеки и оживлял темные глаза - в эти минуты они казались такими же красивыми, как были когда-то.
- Да, - снова начала она, - погляди, темные ли у нее глаза и волосы или светлые и, если удастся, рассмотри руки - белые они или нет. А если нет, то какие - как у хозяек или как у работниц вроде меня.
Мальчик так же послушно, но теперь уже рассеянно обещал все исполнить. Мать не замечала, что он своим перочинным ножом ковыряет спинку деревянного стула.
II
МОЛОДАЯ ЖЕНА
От Энглбери до Холмстока дорога вся ровная, только в одном месте ее однообразие нарушает крутой подъем, и фермеры, возвращаясь домой с базара, всю дорогу гонят лошадь рысью, а по этому невысокому склону едут шагом.
На другой день, когда солнце уже клонилось к закату, но светило еще ярко, по этой ровной дороге из Энглбери катила на запад красивая новенькая двуколка с лимонно-желтым кузовом и красными колесами. Двуколку везла крепкая лошадка, а правил ею мужчина в цвете лет с гладко выбритым, как у актера, лицом, пылавшим багровым румянцем, какой часто украшает физиономии зажиточных фермеров, когда они возвращаются из города после выгодной сделки. Рядом с ним сидела женщина гораздо его моложе, почти девочка. На ее щеках тоже играл румянец, но совсем другого сорта - нежный, тающий, как розовые лепестки, пронизанные солнечным светом.
Эта дорога была неглавная, по ней мало кто ездил, и длинная белая лента гравия впереди была пуста, на ней виднелось только одно пятнышко, очень медленно передвигавшееся. Вот оно превратилось в фигуру мальчика, который не шел, а плелся черепашьим шагом и беспрестанно оглядывался; он нес тяжелый узел - правда, не этим объяснялась его медлительность, но это могло служить ему некоторым оправданием. Когда быстро катившаяся двуколка замедлила ход у подъема, о котором мы уже упоминали, маленький пешеход был всего на несколько шагов впереди. Упершись в бок той рукой, на которой висел тяжелый узел, он обернулся и, ожидая, пока лошадь поравняется с ним, смотрел- в упор на жену фермера, словно изучая каждую ее черту.
