тогда, когда понимаешь, что она неминуема. Три дня назад отец отошел в царство вечности. Все мы оставались с ним до последнего мига. Все, кроме тебя. Надо было подождать.
В последнее время сознание отца помутилось. Он говорил очень странные вещи. Дело не в том, что он часто упоминал о тебе, но он беседовал с тобой. Сказал, что мог бы прожить столько, сколько сам решит, однако очень хочет увидеть твою новую землю. Эта новая земля захватила воображение отца целиком. Конечно, его разум померк. Он заявил, что не знает, сможет ли Джозеф выбрать хорошую землю. Не знает, хватит ли у сына опыта. А потому должен отправиться туда и посмотреть сам. Потом много рассуждал о полетах над землей; ему казалось, что он летит. Наконец уснул. Бенджи и Томас вышли из комнаты. Отец бредил. Не следовало бы повторять его слова, потому что он уже не был собой. Заговорил о спаривании животных. Сказал, что вся земля – это… Нет, нельзя повторять такие слова. Я попытался уговорить отца помолиться вместе со мной, но он уже почти отошел. Меня беспокоит, что последние его мысли не были христианскими. Другим братьям я ничего не сказал, потому что слова эти предназначались тебе. Он беседовал с тобой».
Далее следовало подробное описание похорон, а заканчивалось письмо так:
«Томас и Бенджи считают, что, если на западе еще осталась свободная земля, все мы могли бы туда переехать. Дождемся твоего ответа и тогда решим, что делать дальше».
Джозеф выронил письмо и закрыл лицо ладонями. Сознание молчало в оцепенении, но печали не было. Он спрашивал себя, почему не испытывает горя. Бертон осудил бы его, узнав, что в его душе растет чувство радости и счастливого предвкушения. Он слышал, как на землю возвращаются звуки. Жаворонки строили маленькие хрустальные башенки мелодий, земляная белка сидела у входа в нору и о чем-то громко рассуждала. Ветер пошептался с травой, а потом задул сильно и уверенно, разнося по долине ароматы растений и влажной земли, а огромное дерево ожило и заволновалось. Джозеф поднял голову, посмотрел на мощные, свободно раскинувшиеся ветки. В глазах вспыхнуло узнавание и приветствие, ибо сильная и простая суть отца, в юности воплощенная в облаке счастья, теперь вселилась в дуб.
Джозеф приветственно поднял руку и тихо произнес:
– Рад, что вы пришли, сэр. До сих пор не сознавал, как мне вас не хватало.
Дерево едва заметно кивнуло.
– Теперь сами видите, насколько хороша эта земля, – негромко продолжил Джозеф. – Вам здесь понравится, сэр.
Он встряхнул головой, чтобы прогнать остатки оцепенения, и рассмеялся – то ли устыдившись хороших мыслей, то ли удивившись внезапному ощущению родства с дубом.
– Наверное, это от одиночества. Хорошо, что теперь со мной Хуанито и что приедут братья. А то уже начинаю разговаривать сам с собой.
Вдруг нахлынуло чувство вины. Он поднялся, подошел к ставшему родным дереву и поцеловал кору. Вспомнил, что Хуанито, должно быть, наблюдает, и с вызовом посмотрел на парня. Однако тот сидел, опустив голову и пристально изучая землю. Джозеф вернулся к костру.
– Наверняка видел… – начал он сердито.
– Ничего не видел, сеньор, – возразил Хуанито, не поднимая глаз.
Джозеф сел рядом.
– Мой отец умер.
– Глубоко сожалею, друг мой.
– Хочу об этом поговорить, Хуанито, потому что мы с тобой друзья. Я не печалюсь: верю, что отец здесь.
– Мертвые всегда здесь, сеньор. Они никогда от нас не уходят.
– Нет, – серьезно возразил Джозеф. – Дело в другом. Отец живет в этом дереве. Отец и есть дерево! Глупо, но хочется верить, что это так и есть. Можешь немного со мной поговорить, Хуанито? Ты родился в этом краю. А я, как только сюда приехал, в первый же день понял, что эта земля полна призраков. – Он растерянно помолчал. – Нет, неправильно. Призраки – всего лишь слабые тени настоящего. А то, что здесь живет, более реально, чем мы. Мы – призраки здешней реальности. Что это, Хуанито? Неужели разум мой ослаб от двух месяцев одиночества?
– Мертвые никогда не уходят, сеньор, – повторил Хуанито и посмотрел прямо перед собой глазами, полными огромного горя. – Я обманул вас, сеньор. Я не кастилец. Моя мать была индианкой и многому меня научила.
– Чему же именно? – требовательно уточнил Джозеф.
– Отец Анджело осудил бы мои слова. Матушка говорила, что земля – наша мать; что все живое черпает из нее силы для существования и уходит обратно в ее чрево. Вспоминая об этом, сеньор, и чувствуя, что верю, потому что все вижу и слышу, начинаю думать, что я не кастилец и не кабальеро. Я – настоящий индеец.
– Но я же вовсе не индеец, Хуанито, а сейчас тоже начинаю все видеть.
Хуанито взглянул благодарно и сразу опустил глаза. Некоторое время мужчины сидели, глядя в землю, и Джозеф спрашивал себя, почему не пытается защититься от той силы, которая наступала с непреодолимым упорством.
Наконец Джозеф поднял голову и посмотрел сначала на дуб, а потом на стоящий под деревом каркас дома.
– По большому счету, все это не важно, – проговорил он решительно. – Мои чувства и мысли не убьют ни призраков, ни богов. Надо работать, Хуанито. Вот дом, который необходимо построить, а вот ранчо, где надо завести скот. Будем трудиться, не обращая внимания на призраки. Пойдем, – добавил Джозеф поспешно, – некогда сидеть и раздумывать.
И они отправились строить дом.
Тем вечером Джозеф написал братьям письмо:
«Рядом с моим участком есть свободная земля. Каждый из вас сможет получить по сто шестьдесят акров, и тогда всего у нас получится шестьсот сорок акров единым массивом. Трава здесь высока и густа, а землю нужно лишь обработать. Нет никаких камней, Томас, о которые может затупиться твой плуг, никаких торчащих валунов. Если приедете, станем жить новой общиной».
Когда братья приехали и устроились на земле, трава уже созрела для покоса. Старший, сорокадвухлетний Томас, был плотным сильным человеком с золотыми волосами, длинными желтыми усами, круглыми румяными щеками и по-зимнему холодными голубыми глазами под полуопущенными веками. Томас интересовался всяким животным. Часто сидел на краю яслей, пока лошади жевали сено. Протяжный стон начавшей телиться коровы будил его в любой час ночи, и он спешил убедиться, что отел идет нормально, а при необходимости оказать помощь. Когда Томас шагал по лугу, лошади и коровы поднимали головы, нюхали воздух и направлялись к нему. Своими сильными тонкими пальцами Томас мог тянуть собак за уши до тех пор, пока те не начинали скулить от боли, но, как только
