Аксель Мунте - Легенда о Сан-Микеле

- Здравствуйте, мисс Холл, доктор мне много о вас рассказывал.

Это был принц Макс Баденский, супруг - подумать только! - племянницы ее возлюбленной королевы Александры!

С этого незабываемого дня мисс Холл презрела блестящее общество "Гранд-отеля" и каждую свободную минуту посвящала высочайшим особам, которых в ту зиму в Риме собралось не менее полудюжины. Она часами простаивала перед их резиденциями в надежде увидеть, как они садятся в экипаж или выходят из него; почтительно склонив голову, она глядела, как они катаются по Пинчо или по вилле Боргезе; как сыщик, она следовала за ними в церкви и музеи. По воскресеньям в английской церкви на виа Бабуина она садилась возможно ближе к скамье английского посольства и, скосив один глаз в молитвенник, а другой на какое-нибудь королевское высочество, напрягала свои старые уши, стараясь различить в хоре звуки царственного голоса, и с пылом первых христиан молилась за королевскую семью и всех их родственников во всех странах.

Вскоре мисс Холл завела второй дневник, посвященный только нашим встречам с высочайшими особами. В прошлый понедельник она имела честь отнести письмо доктора в отель "Квиринал" ее королевскому высочеству великой герцогине Веймарской. Ответ, который ей вручил портье, был украшен герцогской короной Саксен Веймара. Доктор любезно подарил ей этот бесценный конверт. В среду ей было доверено письмо к ее королевскому высочеству испанской инфанте Евлалии в "Гранд-отель". К сожалению, ответа не было.

Однажды, гуляя с собаками на вилле Борбезе, мисс Холл заметила высокую, стройную даму и черном, которая быстро ходила взад и вперед по боковой аллее. Она сразу вспомнила, что уже видела ее в саду Сан-Микеле - дама неподвижно стояла возле сфинкса, и взгляд ее прекрасных грустных глаз был устремлен на море. Проходя мимо, дама что-то сказала своей спутнице и протянула руку, чтобы погладить борзую Джаллу. Вообразите, как была поражена мисс Холл, когда к ней подошел сыщик и велел побыстрее уйти оттуда вместе с собаками, - это были австрийская императрица и ее сестра графиня Трани.

Как жестоко было со стороны доктора не сказать ей этого тогда, летом! Лишь случайно она впоследствии узнала, что через неделю после визита этой дамы в Сан-Микеле доктор получил письмо из австрийского посольства в Риме австрийская императрица хотела бы купить Сан-Микеле. К счастью, доктор отклонил это предложение - какая была бы жалость, если бы он продал Сан-Микеле, лишив себя столь редкой возможности видеть высочайших особ! Разве прошлым летом она неделю за неделей не наблюдала с почтительного расстояния, как внучка ее возлюбленной королевы Виктории сидела под колоннадой и рисовала? Разве кузина самого царя не прожила там целый месяц? А какая ей выпала честь, когда она стояла за кухонной дверью, и императрица Евгения, впервые посетившая Сан-Микеле, прошла совсем рядом! Разве она своими ушами не слышала, как императрица говорила доктору, что голова Августа, которую доктор откопал у себя в саду, удивительно походит на бюст великого Наполеона? А несколько лет спустя ей довелось услышать властный голос самого кайзера, который соизволил сам объяснять своей свите смысл и значение многочисленных античных сокровищ искусства, а сопровождавший их доктор почти не раскрывал рта? Приблизившись к кипарисам, за которыми пряталась мисс Холл, его императорское величество указал на полускрытый плющом женский торс и сообщил своей свите, что перед ними шедевр, достойный занять почетное место в его берлинском музее, - быть может, это даже неизвестное творение самого Фидия. Затем пораженная ужасом мисс Холл услышала, как доктор заметил, что это единственная скверная статуя в Сан-Микеле. Она была из лучших побуждений навязана ему благодарным пациентом, который купил ее в Неаполе - Канова и на редкость плохой. К, большому сожалению мисс Холл, блистательный гость почти немедленно отбыл из Сан-Микеле, чтобы на быстроходном пароходе "Слейпнер" вернуться в Неаполь.

Да, кстати, об австрийской императрице! Следует упомянуть; что мисс Холл была кавалером австрийского ордена Святого Стефана. Она получила это высокое отличие в день, когда, вероятно, совесть особенно меня мучила, и я решил вознаградить ее за верную службу мне и моим собакам. Почему сам я был награжден этим орденом, право, не знаю. Мисс Холл приняла его из моих рук, склонив голову, с глазами, полными слез. Она сказала, что возьмет его с собой в могилу. Я сказал, что ничего не имею против: тем более, что она, несомненно, попадет на небеса. Однако я не предвидел, что прежде она наденет его, отправляясь в английское посольство. По моей просьбе, добрейший лорд Дафферин прислал мисс Холл приглашение на прием в посольство, устроенный в честь дня рождения королевы. (На этот прием была приглашена вся английская колония, за исключением бедной мисс Холл.) Преисполненная радостного предвкушения, мисс Холл занялась подготовкой своего туалета, и несколько дней мы ее не видели. Вообразите мое смущение, когда, представляя мисс Холл посланнику ее страны, я увидел, что лорд Дафферин вставляет в глаз монокль и в оцепенении смотрит на ее грудь. К счастью, лорд Дафферин недаром был ирландцем. Он ограничился тем, что с хохотом отвел меня в сторону и взял с меня обещание, что мисс Холл не попадется на глаза его австрийскому коллеге. Когда вы возвращались домой, мисс Холл сказала, что это был самый знаменательный день в ее жизни - все ей улыбались и, она уверена, что ее туалет имел большой успех.

Конечно, почему бы и не посмеяться над мисс Холл? Но хотел бы я знать, что будет с высочайшими особами, когда мисс Холл перестанут писать о них в дневниках, не будут, почтительно склонив голову и еле держась на ногах от волнения, смотреть, как они катаются на Пинчио и прогуливаются на вилле Боргезе, и не захотят более возносить за них молитвы в английской церкви на виа Бабуино? Что станется с их звездами и лентами, когда человечество вырастет из этих игрушек? Почему бы не подарить их все сразу мисс Холл и не покончить с ними раз и навсегда? Тем более, что останется еще Крест Виктории - кто не обнажит головы при виде бесстрашия перед лицом смерти? Знаете, почему Крест Виктории так редок в английской армии? Потому что храбрость в ее высшей форме - наполеоновская courage de la nuit [1] - редко награждается Крестом Виктории, потому что доблесть, когда ей не сопутствует счастье, истекает кровью и гибнет, не получая наград.

После Креста Виктории наиболее завидным в Англии считается Орден Подвязки - день его уничтожения был бы черным днем для страны.

"Мне нравится Орден Подвязки - сказал лорд Мельбурн, - он дается без всяких заслуг!"

Мой друг, шведский посланник в Риме, показал мне на днях копию моего письма, написанного почти двадцать лет назад. Подлинник, по его словам, он отослал в шведское министерство иностранных дел для ознакомления и принятия к сведению. Это был запоздалый ответ на повторную официальную просьбу шведского посольства, настаивавшего, чтобы я, хотя бы из уважения к приличиям, поблагодарил итальянское правительство, наградившее меня мессинской медалью за услуги, якобы оказанные мной во время землетрясения. Письмо гласило:

"Ваше Превосходительство!

До сих пор я принимал только те награды, которые ничем не заслужил, и всегда старался строго придерживаться этого принципа. Заглянув в Красную книгу, вы можете убедиться в том, к каким замечательным результатам это приводило на протяжении многих лет. Новый принцип, предложенный в письме Вашего Превосходительства, сводится к требованию публичного признания того немногого, что мне, быть может, удалось сделать, и это представляется мне рискованным и бесполезным шагом. Он только внесет путаницу в мою жизненную философию и, возможно, прогневит бессмертных богов. Я незаметно покинул холерные трущобы Неаполя и хочу столь же незаметно покинуть и развалины Мессины. А для того, чтобы навсегда запомнить то, что я видел там, мне не нужно памятной медали".

x x x

Впрочем, должен признаться, что это письмо - одно притворство. Шведский посланник не возвратил мою медаль итальянскому правительству - она до сих пор лежит в одном из ящиков моего стола, не смущая моей совести и не внося никакой путаницы в мою жизненную философию. Да у меня и не было оснований отказываться от этой медали: ведь то, что я сделал в Мессине, было ничтожно малым в сравнении с тем, что на моих глазах с риском для жизни делали сотни безвестных, нигде не упомянутых людей. Мне же не грозила никакая опасность, если не считать того, что я мог умереть с голоду или по собственной глупости. Правда, я с помощью искусственного дыхания вернул к жизни некоторое число полузадохнувшихся людей, но кто из врачей, сестер и служащих береговой охраны не сделал того же! Да, я в одиночку вытащил старуху из-под развалин ее кухни, но ведь я оставил ее лежать на улице, хотя она взывала о помощи, и обе ее ноги были сломаны. Но что мне оставалось делать? До прихода первого госпитального судна у меня не было ни перевязочного материала, ни лекарств. Еще я как-то поздно вечером подобрал во дворе голого младенца и принес в свой подвал, и он, укрытый моим пальто, мирно проспал всю ночь, посасывая во сне мой палец. Наутро я отнес его к монахиням Святой Терезы в их полуразрушенную часовню, где на полу уже лежало более десятка маленьких детей, которые плакали от голода - целую неделю в Мессине нельзя было найти ни капли молока. Меня всегда удивляло, что столько младенцев было извлечено из-под развалин и найдено на улицах живыми и здоровыми. Словно всемогущий бог оказал им больше милосердия, чем взрослым. Водопровод был разрушен, и воду удавалось доставить только на нескольких зловонных колодцев - но всему городу валились тысячи гниющих трупов. Ни хлеба, ни мяса, ни овощей, ни рыбы, так как почти все рыбачьи лодки были потоплены или разбиты огромной волной, которая заодно смыла в море более тысячи человек, искавших спасения на берегу. Сотни из них были затем выброшены обратно на пляж, где они и лежали, разлагаясь на солнце. И с ними море живьем выбросило на берег самую большую акулу, которую я когда-либо видел, - Мессинский залив кишит акулами. Голодными глазами я смотрел, как ее вскрывают, - в надежде, что и мне достанется кусочек. Я всегда слышал, что мясо акул очень вкусно. В ее желудке нашли женскую ногу в красном шерстяном чулке и грубом ботинке, словно ампутированную хирургом. Вполне возможно, что в те дни не только акулы ели человеческое мясо, - но чем меньше об этом говорить, тем лучше. Во всяком случае, бесчисленные бездомные собаки и кошки, бродившие ночью среди развалин, питались только им, пока их не ловили и не съедали оставшиеся в живых люди. Я сам зажарил кошку на своей спиртовке. К счастью, в садах можно было раздобыть много апельсинов, лимонов и мандаринов. Вина было сколько угодно. Уже с первого дня началось разграбление винных погребов и магазинов. К вечеру все, а в том числе и я, бывали более или менее пьяны - и к счастью: томительное ощущение голода притуплялось, и люди даже засыпали, на что вряд ли решились бы, будь они трезвы. Почти каждую ночь бывали новые подземные толчки, сопровождавшиеся треском рушащихся домов и отчаянными воплями людей на улицах. В целом, я спал в Мессине прекрасно, несмотря на то, что мне часто приходилось менять место ночлега. Наиболее надежным пристанищем были, конечно, погреба, но в них человека преследовал жуткий страх оказаться погребенным заживо, если вдруг обрушатся стены. Лучше всего было бы ночевать под деревом в апельсиновой роще, но после двухдневного проливного дождя ночи стали слишком холодными, чтобы человек, весь багаж которого находился в дорожном мешке за спиной, мог позволить себе роскошь ночевать на свежем воздухе. Лишившись своего любимого шотландского плаща, я старался утешить себя мыслью, что он прикрывает теперь одежду еще более ветхую, чем моя. Впрочем, я бы ни за что не сменял мое платье на лучшее, даже если бы мог. Лишь очень отважный человек был бы способен чувствовать себя спокойно, расхаживай в приличном костюме среди всех этих людей, спасшихся в одной ночной рубашке, обезумевших от холода, голода и отчаяния, - да ему и недолго пришлось бы щеголять в нем. Нечего удивляться, что до прихода войск и введения военного положения ограбления и живых и мертвых, избиения и даже убийства были обычным делом. Да и в какой стране не произошло бы того же при подобных неописуемых обстоятельствах? Положение осложнилось еще и тем, что по иронии судьбы из восьмисот карабинеров в Коледжо Милитаре в живых осталось лишь четырнадцать человек, в то время как первый подземный удар открыл путь к свободе четыремстам профессиональным убийцам и ворам, которые отбывали пожизненный срок заключения в тюрьме. Само собой разумеется, раздобыв себе новую одежду из магазинов и револьверы из лавок оружейников, эти негодяи зажили припеваючи на развалинах богатого города. Они даже взломали сейф Неаполитанского банка, убив двух ночных сторожей. Однако ужас перед землетрясением был так велик, что многие из этих бандитов предпочитали добровольно являться на тюремный понтон, лишь бы не оставаться в обреченном городе, какую заманчивую добычу он им ни обещал бы. Что до меня, то никто не причинил мне ни малейшего вреда - напротив, все были трогательно добры и приветливы со мной, как и друг с другом. Те, кому удавалось раздобыть еду или одежду, всегда охотно делились с теми, у кого ничего не было. Какой-то незнакомец, по-видимому, вор, даже преподнес мне прекрасный дамский стеганый халат - редко я получал столь приятные подарки. Как-то вечером, проходя мимо развалин какого-то палаццо, я увидел, что хорошо одетый человек бросает куски хлеба и морковь двум лошадям и маленькому ослику, которые были погребены в своей подземной конюшне. Сквозь узкую щель в стене я с трудом разглядел несчастных животных. Незнакомец сказал мне, что два раза в день приносит сюда все съедобное, что ему удается раздобыть, - вид этих умирающих от голода и жажды животных причиняет ему невыносимые страдания, и он готов был бы разом прекратить их муки, застрелив их из револьвера, но у него не хватает для этого духа, - он не может убить даже перепелку [88]. Я с удивлением посмотрел на его красивое, умное и очень симпатичное лицо и спросил, сицилианец ли он. Нет, ответил он, но он прожил в Сицилии несколько лет. Полил дождь, и мы ушли. Он спросил, где я живу, и, услышав, что дома у меня, собственно говоря, нет, поглядел на мою промокшую одежду и предложил переночевать у него - он с двумя товарищами живет совсем недалеко отсюда. Мы ощупью пробрались между обломками обрушившихся стен и кучами изуродованной мебели, спустились по какой-то лестнице и очутились в большой подземной кухне, слабо освещенной лампадой, которая висела на стене под цветной олеографией мадонны. На полу лежало три матраца, и синьор Амедео сказал, что я могу спокойно спать на его постели - он и его друзья намерены всю ночь искать под развалинами остатки своего имущества. Меня угостили прекрасным ужином - это была вторая приличная еда со времени моего приезда в Мессину. А в первый раз я как следует наелся дня за два до этого, когда в саду американского консульства случайно наткнулся на веселый пикник, которым распоряжался мой старый приятель Уинтроп Ченлер, прибывший утром на своей яхте с продовольствием для голодающего города. На матраце синьора Амедео я прекрасно выспался и проснулся лишь утром, когда мой хозяин и его приятели благополучно вернулись из своей опасной экспедиции - а она действительно была опасной, так как войска получили приказ стрелять без предупреждения в тех, кто будет пытаться унести что-либо из-под развалин хотя бы собственного дома. Они бросили узлы под стол, сами бросились на матрацы и уже крепко спали, когда я уходил. Хотя мой любезный хозяин вернулся смертельно усталым, он не забыл мне сказать, что я могу жить у них сколько захочу, а мне, разумеется, только того в надо было. На следующей вечер я снова ужинал с синьором Амедео, а его товарищи уже крепко спали на своих матрацах - все трое собирались после полуночи снова выйти на работу. Такого приветливого человека, как мой хозяин, я никогда еще не встречал. Когда он услышал, что я не при деньгах, он тотчас же предложил мне пятьсот лир, которые, к моему стыду, я до сих пор ему не отдал. Я не мог не выразить своего удивления по поводу той охоты, с которой он готов был ссудить деньги совершенно незнакомому человеку. Он с улыбкой ответил, что я не сидел бы тут, если бы он мне не доверял.