Вапнярский был прав, я и сам не однажды наблюдал такое. Иногда случались эксцессы и посерьезнее: то бросят петарду на сцену во время выступления литераторов с Украины, то грозятся физической расправой. Однако не редки случаи, когда украинская молодежь пытается познакомиться с участниками ансамбля, приглашает их домой и, позабыв наставления таких, как Вапнярский, не ведет с ними пропагандистских бесед, а просит петь украинские песни, рассказывать о Крае. Они, рожденные в Канаде, имели об Украине очень приблизительное представление; угощали гостей обедом, который обычно длился далеко за полночь, а потом на отцовском авто, с трезубцем на заднем стекле, развозили их по отелям. Мои дети ни в каких эксцессах против украинцев, приезжавших из Края, участия не принимали, домой к себе один или два раза приглашала не артистов, а молодых художников только Джемма. Она звонила и мне, чтобы я пришел, мне очень хотелось пойти, но так и не решился — все казалось, что я там встречу Володю Франько, хотя такого быть не могло — я ведь сам закопал его…
Мою красавицу Калину Богдан Вапнярский не замечал, а вот к Тарасу питал глубочайшую неприязнь, если не сказать больше; тот платил ему тем же, и оба не скрывали своих чувств. Вапнярский приходил ко мне лишь в то время, когда Тараса не было дома, иначе тут же возникали споры и острые стычки. А началось все с того, что однажды Вапнярский упрекнул Тараса: почему тот разговаривает с ним и со мной по-английски? Тарас нередко говорил со мной и по-украински, но разговаривал плохо, с акцентом; он и теперь иногда обращается ко мне по-украински, чтобы сделать мне приятное. А вот при Вапнярском он нарочито, даже если я заговаривал с ним по-украински, отвечал по-английски или по-итальянски. Это бесило Вапнярского. В один из таких моментов он и сказал Тарасу:
— Стыдно породившему тебя отцу, который обращается к тебе на родном языке, отвечать по-английски. Неужели у тебя не нашлось времени, не появилось желания выучить украинский язык? Где, в конце концов, твоя национальная гордость?
— Я наполовину итальянец, — спокойно ответил Тарас, — и почему-то моя мать, итальянка, никогда не упрекает меня в том, что я не разговариваю с ней по-итальянски, а вы постоянно только об этом и твердите. — И вдруг он заговорил сердито, с вызовом: — Есть, между прочим, вещи гораздо важнее языка, от которых зависит и наша работа, и семья, и, простите за громкие слова, судьба всего человечества. А вы своей мышиной возней только путаетесь под ногами у порядочных людей и мешаете им думать. А думать есть над чем: в мире накоплено более пятидесяти тысяч ядерных боеголовок, их взрывная сила равна трем тоннам тротила на каждого, живущего на нашей грешной земле. А вы считаете меня чуть ли не врагом за то, что я плохо знаю язык своего отца. Да неужели вы, культурный и образованный человек, никогда не задумывались над тем, что недалеко то время, когда не будет ни украинского, ни итальянского, ни английского. Кибернетики изобретут нечто новое, вроде морзянки или какого-нибудь высокочастотного писка, как, например, у дельфинов, и этот язык будет понятен каждому не только на нашей планете, но и во всей вселенной. Так что надо не болтать, а работать, развивать технику, познавать вселенную!
Мне даже стало дурно от этих слов Тараса, я не слыхал, что говорил ему в ответ Вапнярский, о чем они спорили. Я не слушал их, а лишь с ужасом думал: «Неужели то, о чем говорил Тарас, может когда-нибудь произойти»? И всему этому готов способствовать мой родной сын! Исчезнет слово, исчезнет поэзия, исчезнет все, к чему тысячелетиями шел человек? Кажется, еще совсем недавно мой Тарас декламировал дорогие для меня строчки: «Реве та стогне Днепр широкий…» И эти слова исчезнут? Вместо них будет радиопопискивание «пи-пи-пи» да мертвенное световое мерцание, как световые рекламы мерцают на улицах Торонто. Да нет же, не может такого быть! Никогда ничего подобного не произойдет, пока будет жить и править миром человек, иначе он перестанет быть человеком. И я рассмеялся, дико, истерично. Вапнярский и Тарас умолкли и с удивлением смотрели на меня.
— Папа, что с тобой? — озабоченно спросил Тарас.
— Ничего, — ответил весело я, — просто меня до безумия рассмешил ваш нелепый спор.
В комнату вошла Джулия.
— Джули, у нас есть в доме виски? — поинтересовался я. — Нам с Богданом захотелось выпить.
— Есть. Это очень хорошо, когда мужчинам в вашем возрасте иногда хочется выпить. Значит, вы здоровы, — ответила Джулия.
У нее на все свои взгляды. А вот Лукерья прячет от Вапнярского спиртное; правда, она не знает, что Вапнярский тоже прячет от нее выпивку.
Мы поднялись ко мне. Прежде чем Джулия принесла нам виски, Вапнярский достал из портфеля свою бутылку, два пластмассовых стаканчика, пакетик сушеного картофеля и дрожащей рукой разлил спиртное.
— После таких разговоров хочется напиться, — сказал он. — У тебя, непьющего, вижу, тоже появилось такое желание.
— Подожди, Джулия сейчас принесет содовой.
— А, — отмахнулся Вапнярский и, опорожнив стаканчик, привычно подержал некоторое время виски во рту и затем проглотил. — Что нам подражать чужой моде. Надоело! Лучше по-нашему. Ты видел когда-нибудь, чтобы у нас мешали горилку с водой? Посчитали бы за ненормального. Сейчас бы квашеной капусточки да кусок сала. Я тут и вкус сала забыл.
Я тоже выпил. Потом пил только кофе, а Вапнярский выдул полтора штофа виски, сильно опьянел и все говорил и говорил, кажется, он еще никогда столько не говорил, причем, несмотря на опьянение, мысли его были, как всегда, довольно четкие. Некоторые из них я записывал; Вапнярский на это не обращал внимания — не из-за того, что был пьян, просто он давно привык к тому, что я все время что-нибудь пишу или малюю в своем блокноте.
— Система воспитания нашей молодежи изжила себя, нуждается в обновлении; все наши идеи и устремления давно стали лишь формой, лишенной целенаправленного содержания. Это усыпило внимание нашей молодежи к событиям на Украине, она абсолютно равнодушна к ним. Между нами и Украиной выросла китайская стена. У нас не создана атмосфера для молодежи, в которой молодые люди чувствовали бы себя украинцами. Я уже не говорю о том, что кто-либо из них готов пожертвовать собой, как в свое время это делали мы. Даже наши старики больше заботятся о себе и о своем кармане, грызутся друг с другом, как собаки. Какая уж тут может быть большая целенаправленная политика!
За последние четверть века у нас образовался специфический тип украинского эмигранта, в большинстве случаев это элементарный обыватель, кого уже никто и ничто не в силах сдвинуть с места. Его успокаивает громкая фразеология, которая то и дело слышится у нас с трибун на собраниях, которой пестрят страницы наших газет. И это вполне устраивает современного эмигранта. Никто уже не способен на решительные действия. У наших эмигрантов давно умерла вера в то, что Украина будет самостийной. Наши проводы устрашающе состарились, речь идет не о возрасте людей, а об их мыслях, взглядах, понимании тех или иных вопросов националистической тактики и стратегии, всего стиля работы. Мы переживаем тяжелый кризис. У нас нет ни армии, ни оружия, чтобы воевать против наших врагов; остается лишь духовная война. Против идейного наступления наших врагов нам надо постоянно вести контрнаступление, выработать антибиотик для уничтожения разлагающих бацилл коммунизма, которые все глубже проникают в святую душу украинца. Таким антибиотиком может быть только идеология украинского национализма…
Все это Вапнярский говорил, не глядя на меня, вперив взор куда-то в стену, на стеллажи с книгами; а тут вдруг обернулся ко мне, и я увидел, как глаза его наполнялись ужасом, потом заблестели от слез, и он тихо, уже без всякой велеречивости произнес:
— Улас, я всю жизнь воевал против коммунизма, но поверь мне: не убил ни одного коммуниста, просто так случилось, что ни один из них мне не попался. Убивал я только своих братьев-украинцев, их жен и даже детей.
Его признание не поразило меня — так оно и было в действительности. А сколько в нашей диаспоре таких, как Вапнярский! Только не каждый признается в том, в чем признался Богдан.
В тот день все закончилось приходом Лукерьи. Поначалу я услышал громкий разговор — и моя итальянка Джулия, и украинка Лукерья имели привычку говорить на высоких нотах, будто ругались. Потом заскрипела лестница под тяжелой поступью Лукерьи, она к тому времени заметно располнела, выглядела дородной полтавчанкой. Взойдя наверх и отдышавшись, Лукерья закричала:
— Напился-таки опять, шляк бы тэбэ трафив. Ну, только отпусти его одного — и уже готов.
— Да мы тут немного, — оправдывал я Богдана.
— Ты же, Улас, трезвый, а он — как свинья.
— Чего ты ходишь за мной, а ну марш домой! — грозно посмотрел на жену Вапнярский.
