Так, например, его мать не любила тетю Миллисент потому, что завидовала ее титулу и богатству, и еще потому, что та не поощряла светских устремлений Хильды. Кэтлин, как говорили, была очень привязана к своему брату Артуру и в его браке с Милли усматривала, справедливо или нет, что-то унизительное и обидное - впрочем, все более или менее сходились в том, что Милли вышла за него по расчету. И в ранней смерти Артура тоже было принято косвенно винить Милли. "Бедный Артур, - любила повторять Хильда, - Милли просто съела его живьем. Кэтлин ей так этого и не простила". Неприязнь Франсис едва ли можно было объяснить приверженностью к Кэтлин или к Хильде - и та и другая были ей далеки, чтобы не сказать больше; скорее тут имелась более простая причина: тревожная зависть молоденькой девушки к женщине старше ее годами, до бесспорной элегантности и блеска которой ей было явно не дотянуться, хоть она и отзывалась о таких качествах с презрением. Или еще проще: возможно, что Фрэнсис подвергла Милли какой-то моральной оценке и результат не удовлетворил ее. Эндрю не раз замечал, порою с некоторым беспокойством, что его невеста способна на весьма категорические моральные суждения.
- Говорят, в Кингстауне будет теперь общий пляж, - сказала Хильда, чьи мысли, очевидно, задержались на безобразиях современной жизни. - Я этого не одобряю. При том, какие сейчас носят купальные костюмы! Мы с Франсис видели тут на пляже одну девушку, у нее ноги были голые чуть не до самого верху. Помнишь, Франсис?
Франсис улыбнулась.
- У нее были очень красивые ноги.
- Дорогая моя, я не сомневаюсь, что у тебя тоже очень красивые ноги, но это никого не касается, кроме тебя самой.
Эндрю, которого такое суждение и позабавило и задело, вдруг поймал на себе взгляд Кристофера. Тот едв,а заметно ему улыбнулся. Эндрю в смятении опустил глаза и стал теребить усики. В том, что он сейчас встретился взглядом с Кристофером, было что-то непристойное. Точно они перемигнулись. Он вдруг ощутил какую-то насмешку, какую-то угрозу. Нет, никогда ему не понять Кристофера.
А тот, очевидно уловив, его смущение, поспешил заговорить.
- Ничего из этих общих пляжей не выйдет. Отец Райен уже выразил протест по этому поводу. На сей раз, Хильда, вы и католики смотрите на вещи одинаково.
- Они стали много о себе воображать в последнее время, - сказала Хильда. - Против чего-то протестуют, чего-то требуют. Наверно, это в предвидении гомруля. Недаром, видно, говорят, что самоуправление будет правлением католиков. Мы должны принять меры.
- Вам так кажется? - сказал Кристофер. - Но ведь они всегда были против гомруля. Ирландцев держит в повиновении не столько Замок, сколько церковь. Все великие ирландские патриоты, кроме О'Коннела {О'Коннел Даниел (1775-1847), лидер либерального крыла ирландского национального движения.}, были протестантами. Церковь боролась против фениев, против Парнелла {Парнелл Чарлз Стюарт (1846-1891), лидер движения за гомруль в Ирландии в 1877-1890 гг.}...
- Ну, знаете, _Парнелл_... - сказала Хильда. Это прозвучало многозначительно, туманно, уничтожающе.
Тут Эндрю переглянулся с Франсис, преклонявшейся, как он знал, перед героем, от которого столь небрежно отмахнулись. Он увидел, как она открыла рот, чтобы возразить, потом раздумала и чуть улыбнулась ему, словно ища его похвалы, - все за каких-нибудь две секунды. Этот краткий миг общения доставил ему радость.
Мать его между тем продолжала:
- Не понимаю, почему в Ирландии так туго идет набор в армию? Сегодня об этом была статья в газете.
- По-моему, не так уж туго. Ирландцы валом валят в английскую армию.
- Может быть, но сколько еще отсиживается дома. И как себя ведут! На той неделе я сама слышала, как человек прямо на улице пел по-немецки. А вчера у Клери одна женщина сказала другой, что Германия может победить. И так спокойно сказала, точно не видела в этом ничего особенного. Кристофер засмеялся.
- Разумеется, англичане ни на секунду не допускают мысли, что они могут проиграть какую-либо войну. Это один из важных источников их силы.
- Почему вы говорите "они", а не "мы"? Ведь вы же англичанин, Кристофер.
- Верно, верно. Но я так долго прожил здесь, что невольно вижу родное гнездо как бы со стороны.
- Все равно, по-моему, очень нехорошо так говорить о немцах, точно они и вправду могут победить. В конце концов, ведь Англия и Ирландия - одна страна.
- Так, видимо, считают и английские солдаты, когда поют "Долог путь до Типперэри". Но тому, кто наверху, всегда легко отождествлять себя с теми, кто стоит ниже. А вот снизу принять это отождествление куда труднее.
- Не понимаю я этих разговоров - выше, ниже. Никто не считает ирландцев ниже нас. Их любят во всем мире, везде им рады. А уж этого нахального ирландского патриотизма я просто не выношу, все это выдуманное, искусственное. Английский патриотизм - другое дело. У нас есть Шекспир, и Хартия Вольностей, и Армада, и так далее. А у Ирландии, в сущности, вообще нет истории.
- Ваш брат едва ли с этим согласится.
- Несколько ископаемых святых - для меня не довод, - сказала Хильда с достоинством.
- Ирландия была цивилизованной страной, когда в Англии еще было варварство, - сказала Франсис, откидывая волосы со лба.
- Франсис, милочка, ты, как попугай, повторяешь слова дяди Барнабаса, сказала Хильда. - Ты еще очень мало знаешь.
Наверно, так оно и есть, подумал Эндрю. Образованностью Франсис не блистала, а ее политические взгляды, которые она часто высказывала очень горячо, были донельзя путаными и случайными. Франсис всегда дружила с братом Хильды, не разделяя ни ужаса, ни сарказма других членов семьи по поводу его обращения в католичество. Дядя Барнабас и отец заменили ей и школу и университет, и одно время, совсем недолго, она помогала дяде в его изысканиях по ранней истории ирландской церкви. Она туманно объясняла, что это имеет отношение к датировке Пасхи, но большего Эндрю не мог от нее добиться. Он давно знал об этой дружбе между Франсис и Барни, и она вызывала в нем неослабевающую ревность, как он сам понимал, и недостойную, и бессмысленную. Никогда ни на секунду он не мог заставить себя принять дядю Барнабаса всерьез. В то время как Кристофер казался ему настоящим ученым и внушал некоторый трепет, в трудах дяди Барни он не мог усмотреть ничего, кроме удовлетворения ребяческого тщеславия, и сбивчивые рассказы Франсис только подтверждали это. Барни, безнадежно шутовская фигура, плелся где-то сбоку от семейного каравана.
- А весь этот вздор насчет возрождения ирландского языка, - говорила Хильда. - При всем моем уважении к вам, Кристофер...
- Но я вполне с вами согласен. Гэльский язык следует оставить нам, ученым. Числить своим родным языком язык Шекспира - достаточно хорошо. И, между прочим, во все времена ирландцы лучше всех писали по-английски.
- Да, англо-ирландцы.
- Правильно! Аристократы, которые считают себя выше и англичан, и ирландцев!
- А какую массу денег мы потратили на эту страну... Ирландским фермерам никогда не жилось лучше, чем сейчас.
- Не все так считают, - сказал Кристофер. - Я только вчера прочел в одной статье в "Айриш ревью", что Эльзас-Лотарингии жилось под немецким господством куда лучше, чем Ирландии под английским господством.
- Этого не может быть. Это просто их ирландская злоба. Не знаю, кто это выдумал, будто ирландцы такие веселые и приветливые. Неужели они не понимают, что идет война? Ведь обещали им и гомруль, и все, чего они хотели, так хоть чувствовали бы благодарность.
- Может, они не видят причин быть благодарными, - сказала Франсис. - Во время картофельного голода {Имеется в виду Великий голод 1845-1848 гг., ставший страшным бедствием для Ирландии и вызвавший народные выступления.} погиб миллион людей.
- Дорогая моя, это очень огорчительно, но не имеет никакого отношения к тому, о чем мы говорим. Ты рассуждаешь, как уличный оратор. В прошлом, возможно, и случались прискорбные события, но когда все это было! И нарочно Англия никогда не вредила Ирландии, в этом я уверена. Тут просто экономика.
- Хильда отчасти права, - заметил Кристофер. - Ирландия потерпела ряд чисто исторических неудач, и одной из них было то, что картофельный голод совпал с расцветом манчестерской свободы торговли. В XVIII веке Англия не допустила бы такого бедствия.
- А еще какие были неудачи, сэр? - спросил Эндрю,
- 1801 год и 1914-й. Очень оказалось неудачно, что теперешняя война началась как раз перед тем, как прошел закон о гомруле. Помнишь, Черчилль сказал, что, если Белфаст не примет гомруля, английский флот его заставит? Этот север задал либералам нелегкую задачу. Дать бы им там года два узаконенной религиозной терпимости - и все успокоилось бы. А теперь волнениям не будет конца. Но главной катастрофой для Ирландии оказалась уния {Имеется в виду уния 1801 года, упразднившая ирландский парламент, объединив его с английским.}. В XVIII веке английское правление было самым цивилизованным в истории. Страх перед французами положил конец цивилизации XVIII века. А может быть, и всякой цивилизации. И уж конечно, он положил конец ирландскому парламенту. Ирландия была на пути к настоящей независимости, крупные землевладельцы считали себя ирландцами. А тут англичане, понятно, до смерти перепугались. Отсюда закон об унии и все наши слезы.
