- Нынешние хозяева Каслвуда сделали для меня много больше, нежели моя настоящая семья, - сказал Эсмонд. - Я жизнь готов отдать за них. Зачем же мне отказывать им в единственном благодеянии, которое я в силах оказать? - У доброго патера глаза наполнились слезами при этих словах, которые говорившему их казались весьма обыкновенными; он обнял Эсмонда и рассыпался в изъявлениях своего восторга; называл его noble coeur {Благородное сердце (франц.).}, говорил, что гордится им, что любит его как ученика и как друга, и горько сетовал на то, что потерял его, что им пришлось расстаться в те давние времена, когда он мог влиять на него, мог привести его в лоно единственно истинной церкви, к которой принадлежал он сам, и завербовать в ряды благороднейшей армии в мире (подразумевая под этим общество Иисуса), армии, которая числит в своих рядах величайших героев человечества; отважных воинов, способных все свершить и все претерпеть, презреть любые опасности и достойно встретить любую смерть; солдат, одерживавших победы, каких да одержать самому прославленному полководцу, приводивших целые народы под свое священное знамя, знамя креста, стяжавших почести и награды, блеск которых затмевает все, чем венчали величайших завоевателей на земле, - нимб вечного блаженства и нечетное место в небесных чертогах.
Эсмонд был признателен своему старому другу за лестное мнение, хотя а не разделяв восторгов иезуитского патера.
- Я и сам размышлял над этим вопросом, - сказал он, - и, дорогой отец мой, - тут он взял собеседника за руку, - я решил его для себя, как то должен сделать каждый, и стремлюсь выполнить свой долг и служить небу не своему разумению так же преданно, как вы служите по вашему. Останься я ребенком при вас на полгода долее, я и сам не желал бы ничего иного. Не раз, бывало, в Каслвуде я обливал слезами подушку, вспоминая вас, и кто знает, может быть, в самом деле я был бы теперь братом вашего ордена или даже, прибавил Эсмонд, улыбаясь, - священником при всех атрибутах сана, с усами и в баварском мундире.
- Сын мой, - ответил патер Холт, густо покраснев, - для пользы религии и короля любой наряд хорош.
- Да, - прервал его Эсмонд, - любой наряд хорош; и любой мундир, добавьте, тоже, - черный ли, красный ли; черная кокарда или белая, или шляпа с галуном, или сомбреро, под которым скрывается тонзура. Нет, я не могу верить в то, что святой Франциск-Ксаверий переплыл море на своем плаще или воскрешал мертвых. Я старался и почти было уверовал однажды, но теперь не могу. Позвольте же мне исполнять то, что я считаю своим долгом, и уповать на то, что мне представляется благом.
Эемонд хотел положить колец богословским излияниям доброго патера, и это ему удалось; но тот, хоть и вздыхал по поводу того, что ученик упорствует в своих заблуждениях, все же не переменился к нему и продолжал оказывать ему полное доверие, насколько это возможно для; священника, иди даже белее, так как он от природы был словоохотлив и любил поговорить.
Дружеское расположение Холта побудило капитана Эсмонда выспросить то, что он давно жаждал узнать и чего никто не мог рассказать ему: истерию его бедной матери, чей образ часто рисовался ему в мечтах, хоть он и не помнил ее. Он поведал Холту обо всем, что уже изложено в первой части настоящего повествования, - о слове, данном им своему дорогому господину и другу, ж о предсмертном признании последнего, и в заключение умолял Холта рассказать все, что ему известно о несчастной женщине, с которой его так рано разлучили.
- Она была родом из этого города, - сказал Холт; и он повел Эсмонда на ту улицу, где некогда жил ее отец и где, должно быть, родилась она сама. - В тысяча шестьсот семьдесят шестом году ваш отец прибыл сюда в свите покойного короля, тогда еще герцога Йоркского, который был изгнан в эти края, навлекши на себя немилость; вот тогда-то капитан Томас Эсмонд познакомился с вашей матерью и преследовал ее до тех пор, покуда она не сделалась его жертвою; впоследствии он не раз упоминал о ней в беседах, которые я полагал себя обязанным хранить в тайне, и всегда говорил, что это была женщина большой чистоты и добродетели, обладавшая верным и любящим сердцем. Он назвался ей капитаном Томасом, имея достаточно причин стыдиться своих поступков, но в беседах со мной всегда с искренним раскаянием вспоминал о своей вине и с глубокой нежностью - о ее многих достоинствах. Он признавал, что поступил с ней крайне дурно, что в ту пору вел жизнь повесы, распутничал, играл в карты и не имел ни пенни за душой. Она забеременела вами; родители, узнав о том, прокляли ее; но она ничем, - кроме разве невольных слез и печали, отражавшейся на лице, - ни разу не укорила виновника своего несчастья и позора.
Однажды Томас Эсмонд, или капитан Томас, как ему угодно было себя называть, оказался замешанным в ссору в игорном доме, исходом которой явились дуэль и рана, настолько тяжелая, что, по словам хирурга, не было никакой надежды ему остаться в живых. Уверенный в близкой кончине и мучимый угрызениями совести, он послал за священником церкви святой Гудулы, той самой, где мы с вами встретились; и в тот же день, приняв католическое вероисповедание, обвенчался с вашей матерью. Несколько же недель спустя явились на свет ваша милость, лорд виконт Каслвуд, маркиз Эсмонд, - по королевскому патенту, мною самим доставленному вашему отцу, - и были крещены в церкви святой Гудулы тем же кюре, который венчал ваших родителей, и наречены именем Генри Томаса, как сын Э. Томаса, английского офицера, и Гертруды Маас. Как видите, вы наш от самого рождения; оттого-то я и не стал совершать над вами обряд крещения, когда вы приехали в Каслвуд и сделались моим любимым маленьким учеником.
Болезнь вашего отца приняла благоприятный оборот, - быть может, исправив содеянное зло, он тем самым облегчил свой дух, - и, к изумлению врачей, он совершенно оправился. Но вместе со здоровьем вернулись к нему и дурные склонности. Погубленная им девушка вскоре наскучила ему; и, получив некоторую сумму денег от своего дядюшки, старого виконта, находившегося в ту пору в Англии, он сослался на дела, требующие отлучки, пообещал скоро вернуться, и больше ваша бедная мать его не видела.
Он мне рассказывал, сначала на исповеди, а потом и в обычной беседе, в присутствии своей жены, вашей тетушки, - иначе я никогда не открыл бы вам этой тайны, - что, воротясь в Лондон, отправил бедной Гертруде Маас Гертруде Эсмонд - послание, в котором писал, будто, вступая с ней в брак, уже имел жену в Англии; сообщал, что Томас - не настоящее его имя, что он покидает Европу и уезжает на свои плантации в Виргинии, где семейство ваше, точно, владеет землями, полученными в дар от короля Карла Первого; вместе с этими признаниями он послал ей денег - половину последней сотни гиней, которая у него оставалась, - просьбу о прощении и свой прощальный привет.
Бедной Гертруде ни разу не пришло в голову, что содержание этого письма может быть так же лживо, как и все поведение вашего отца. Но когда некий молодой человек одного с нею круга, знавший всю ее историю и пользовавшийся ее расположением до встречи ее с английским дворянином, который стал причиною всех ее несчастий,когда этот молодой человек предложил ей руку, выразив при том готовность усыновить вас и дать вам свое имя, она ответила ему отказом. Это обстоятельство лишь рассердило ее отца, и жизнь в родном доме, куда она к тому времени воротилась, стала еще тяжелее; бедная девушка никогда не смела поднять головы, постоянно терпела жестокие нападки; и немного спустя, приняв небольшую денежную помощь, предложенную несколькими благочестивыми дамами из числа ее знакомых, она удалилась в монастырь; вы же были отданы на воспитание.
Особа, взявшая на себя заботу о вас, была сестрою того самого молодого человека, который предлагал вас усыновить. Вашей матери она доводилась двоюродною сестрой. У нее только что умер ребенок, и вы заняли его место, потому что ваша матушка была слишком слаба и больна, чтобы кормить вас; и кормилица до того привязалась к вам, что с неохотою отпускала даже в монастырь, где монахини, любившие и жалевшие несчастную мать, наперебой ласкали и баловали младенца. Матушка ваша с каждым днем все сильней чувствовала в себе религиозное призвание и к концу второго года своей жизни в монастыре постриглась в монахини.
Ваша кормилица принадлежала к семье выходцев из Франции, ткачей по ремеслу. Незадолго до того, как ваша матушка дала священный обет, все семейство переселилось в Аррас, городок во французской Фландрии, захватив с собою и вас, которому в ту пору едва исполнилось три года. Городок до поры последних крутых мер, принятых французским королем, кишел протестантами, и, в бытность свою там, отец вашей кормилицы, старик Пастуро, тот самый, с которым вы потом жили в Илинге, воспринял реформатское учение, совратив с пути истинного и всю свою семью. Будучи изгнаны эдиктом его христианнейшего величества, они перебрались в Лондон и установили свои станки в предместье Спитлфилдс. У старика были кое-какие деньги, и он взялся за прежнее ремесло, но дела шли плохо. Он был вдов, хозяйство его вела дочь, также овдовевшая к тому времени, а сам он вместе с сыном трудился у своего станка. Меж тем ваш отец, незадолго до смерти короля Карла, открыто признал свое обращение в лоно истинной церкви, помирился с лордом виконтом Каслвудом и, как вы знаете, женился на его дочери.
