Случилось так, что младший Пастуро, идучи однажды с куском парчи к торговцу, которому он поставлял товар, встретил у двери кабачка на Лэдгет-Хилл своего старинного соперника. Пастуро тотчас же признал вашего отца и, схватив его за ворот, стал всячески поносить, как негодяя, который соблазнил девушку, а затем бросил ее с ребенком на руках. Мистер Томас Эсмонд, также узнавший Пастуро, стал просить, чтобы молодой ткач умерил свое негодование и не собирал толпы вокруг, и предложил войти в таверну, обещая дать любые объяснения. Войдя, Пастуро услыхал, как хозяин приказал слуге проводить капитана Томаса в свободную комнату; отец ваш предпочитал называться запросто, по именит, в тавернах, завсегдатаем которых он был и которые, правду говоря, не принадлежали к числу наиболее почтенных заведений такого рода.
Надо вам сказать, что капитан Томас, или лорд Каслвуд, как он именовался впоследствии, за словом в карман никогда не лез и умел заворожить любую женщину и любого кредитора пространными россказнями, подносимыми с видом такого простосердечия, что даже самый непреклонный заимодавец попадался на удочку. И чем больше он говорил, тем его рассказ становился правдоподобнее. Он нанизывал небылицу за небылицей с быстротой и связностью поистине удивительными. Нужно было, вы меня простите, очень хорошо знать вашего отца, чтобы безошибочно отличать, когда его милость вр... говорит неправду.
Он мне рассказывал, - вздыхая и сокрушаясь, когда бывал болен (страх смерти всегда вызывал у него стремление каяться), и весело хохоча, когда бывал здоров, ибо его милость был тонким ценителем забавного, - о том, как за каких-нибудь полчаса, прежде чем была допита первая бутылка, ему удалось совершенно обойти бедного Пастуро. Он признал, что соблазнил девушку; этого он попросту не мог отрицать; но, пользуясь своей способностью источать слезы в любую минуту, он проливал их столь обильно, что сердце его доверчивого слушателя растаяло. Он скорбел о вашей матери горестнее, нежели сам Пастуро, который, по свидетельству милорда, плакал навзрыд, бедняга; он честью клялся, что дважды посылал деньги в Брюссель, и даже называл имя купца, у которого эти деньги и поныне лежат для бедной Гертруды. Он даже не знал, жива она или умерла, родился ребенок или нет, но без труда выпытал все это у простодушного Пастуро. Услыхав о том, что она ушла в монастырь, он сказал, что и сам надеется кончить свои дни в божьем доме, если ему суждено пережить свою жену, которую он ненавидит и на которой женился лишь по принуждению жестокосердого отца; услыхав же, что сын Гертруды жив и в настоящее время находится в Лондоне, "я так и встрепенулся, - рассказывал он мне, - и так как в ту самую пору жена моя собралась родить, то я подумал: черт подери, если этот старый шут, мой тесть, вздумает сквалыжничать, вот отличный способ припугнуть его".
Он выразил свою глубочайшую благодарность семейству Пастуро за попечение о ребенке - вам в ту пору шел уже шестой год, - но в ответ на изъявленное им желание тотчас же отправиться навестить дорогого малютку Пастуро отрезал напрямик, что они не желают больше видеть его в своем доме; что он волен взять мальчика, хоть им и жаль будет расстаться с ним; что, будучи людьми бедными, они не откажутся от денег, если ему угодно будет предложить их; если же нет, то, с божьей помощью, сумеют вырастить ребенка и без этого, как растили до сих пор, - и капитал поспешил согласиться, со вздохом сказав, что "для милого дитяти лучше будет, пожалуй, если он останется у друзей, которые были так добры к нему"; и впоследствии, рассказывая мне обо всем этом, честно признавал, что поведение и речи ткача заслуживали всяческой хвалы и восхищения и что француз - достойный человек, тогда как сам он, да помилует его господь, подлец и негодяй.
- Отец ваш, - продолжал мистер Холт, - не скупился на деньги, когда они у него бывали; и так как в этот самый день им была получена некоторая сумма от дяди, то он щедрою рукою выложил ткачу тут же десять золотых, пообещав оказывать такую поддержку и в дальнейшем. Он тщательно записал себе в книжку адрес Пастуро, будучи сам спрошен о том же, с готовностью отвечал, что его зовут капитан Томас, а живет он в Нью-Лодж, в Пензанее, в Корнваллийском графстве, в Лондон же приехал лишь на несколько дней по делу, связанному с имуществом его жены; последнюю он описал как женщину весьма сварливого нрава, хотя и не злую по природе; отца же своего изобразил корнваллийским сквайром, человеком слабого здоровья, по смерти которого он надеется получить недурное наследство, что позволит ему устроить судьбу мальчика и щедро вознаградить его благородного покровителя. "И клянусь богом, сэр, сказал он мне обычным своим шутливым тоном, - я тут же заказал кусок парчи такого же точно узора, как тот, что был у ткача в руках, и подарил его своей жене на пеньюар, в котором она могла бы принимать поздравителей, когда разрешится от бремени сыном".
Небольшая пенсия, назначенная вам, выплачивалась довольно аккуратно, а когда, после; смерти дяди, отец ваш сделался виконтом Каслвудом, мне было поручено наблюдение за вами, и это я настоял, чтобы вы были взяты в дом. Ваша приемная мать к тому времени скончалась; отец ее женился, и жена не ладила с пасынком. Молодой человек воротился в Брюссель, чтобы жить вблизи женщины, которую он любил, и там умер несколькими месяцами раньше ее. Хотите взглянуть на ее могилу на монастырском кладбище? Настоятельница была когда-то моей прихожанкой, и я знаю, что она до сих пор сохранила добрую память о сестре Марии Магдалине.
В теплый весенний вечер Эсмонд посетил это кладбище и среди тысячи черных крестов, отбрасывавших косые тени на поросшие травой могильные холмы, отыскал тот, который осенял место отдохновения его матери. Многие из несчастных, покоившихся там, избрали то же имя, которым скорбь окрестила ее и в котором словно таился смиренный намек на повесть любви и печали. Он попытался представить ее себе, в слезах, на коленях у подножия креста, под которым погребены были ее земные заботы. Он и сам преклонил колени и горячо помолился, исполненный не столько горя (ибо даже образ ее не сохранился в его памяти), сколько благоговейного трепета и сострадания к тем мукам, которые этому кроткому созданию пришлось претерпеть на земле. Под этим крестом она сложила их; на небесного жениха променяла супруга, обманом похитившего ее любовь, предателя, покинувшего ее. Кругом тянулись тысячи таких же могил, невинные маргаритки выглядывали из травы, покрывавшей их, и на каждой возвышался крест с надписью "Requiescat in расе" {Да почиет в мире (лат.).}. Монахиня под черным покрывалом склонялась неподалеку над ложем усопшей сестры (таким еще свежим, что весна не успела выткать для него зеленый покров); а за кладбищенской стеной открывался просвет в жизнь, в мир, теснились шпили и карнизы городских зданий. Птичка слетела с ближней крыши, уселась сперва на крест, потом на траву у его подножия, потом вспорхнула снова с былинкою в клюве; из монастырской часовни донеслось пение; другие давно уже заняли место, которое бедная Мария Магдалина некогда занимала там, преклоняли колени у того же алтаря, слушали те же псалмы и молитвы, в которых обретала утешение ее израненная душа. Да почиет она в мире - да почиет она в мире; и да уснем так же и мы, когда минует для нас пора борьбы и страданий! Но ведь земля - божья, как и небо; все мы - и здесь и там - его создания. Я сорвал цветок, выросший на могильном холме, поцеловал его и пошел своим путем, как та птичка, что только что спорхнула с креста, - своим путем, ведшим обратно, в мир. Тихое пристанище смерти! Безмятежная глубь, недоступная для бурь и тревог! У меня было такое чувство, будто я провел час на дне моря, бродя среди обломков кораблекрушения.
Глава XIV
Поход 1707-1708 годов
За весь год, следующий после того, который ознаменовался славной битвой при Рамильи, наша армия не совершила ничего сколько-нибудь значительного, и многие из наших офицеров, отсиживаясь без дела во Фландрии, ворчали, что его светлости наскучило воевать и что на уме у него теперь только деньги, да радости, которые сулит ему его пятитысячный годовой пенсион, да роскошный дворец, строящийся для него в Вудстоке. Немало хлопот доставила в этот год его светлости борьба с внутренними врагами, ибо в Лондоне стали поговаривать, что звезда его заходит, что герцогиня все меньшим и меньшим влиянием пользуется у королевы, которая соизволила перенести свое монаршее расположение на пресловутую миссис Мэшем и ее смиренного слугу, мистера Харли. Борьбе с этими интриганами и плетению ответных интриг наш герцог уделял большую часть своего времени. Мистер Харли лишился занимаемого поста, и победа на этот раз осталась за его светлостью. Но ее величество, дав себя уговорить, тем не менее осталась при своем мнении, как, по словам поэта, бывает со всяким, кто против воли поддается уговорам; и спустя недолгое время мистер Харли снова восторжествовал.
