Был и еще один объект в саду, который по праву мог бы принадлежать самой Природе, как бы люди не стремились присвоить его себе. То был фонтан с круглой кромкой из старых замшелых камней, с чашей, выложенной мозаикой из разноцветных камешков. Легкое волнение воды, бившей из фонтана, творило волшебство с искусно выложенной галькой, создавая постоянно меняющиеся образы странных фигур, которые появлялись и исчезали, не позволяя себя рассмотреть. Затем, выливаясь на кромку замшелых камней, вода убегала куда-то за забор по каналу, который мы с сожалением вынуждены назвать канавой. Не стоит также забывать о курятнике крайне почтенного возраста, который стоял в дальнем углу сада, неподалеку от фонтана. В последние дни там обитал лишь петух, две его жены и их единственный цыпленок. Все они были чистокровными наследниками вида, который передавался по наследству поколениями Пинчеонов, и были слухи, что когда-то представители этой породы могли достигать едва ли не размеров индюшки, а мясо их было настолько нежным, что подошло бы и королевскому столу. В доказательство истинности этой легенды Хепизба могла показать скорлупу от яйца столь огромного, что не посрамило бы даже страуса. Как бы то ни было, современные куры были едва ли больше голубей; пыльные и растрепанные, они слонялись по двору, издавая сонные и меланхоличные звуки. Очевидно, порода их выродилась, как произошло с большинством знати из-за чересчур тщательного и последовательного стремления сохранить чистоту крови. Пернатое семейство слишком долго существовало обособленно от других и, судя по виду и поведению этого поколения, знало об этом. Они, несомненно, выживали, даже откладывали яйца и выводили цыплят, но не ради собственного удовольствия, а лишь затем, чтобы мир не утратил когда-то столь выдающийся род пернатых. Отличительным их признаком в новые времена стал прискорбно маленький гребень, так странно и непристойно похожий на тюрбан Хепизбы, что Фиби, – зная, что отягчает свою совесть, но не в силах сдержаться, – не смогла не провести аналогии между этими жалкими пернатыми и своей уважаемой родственницей.
Девушка побежала в дом, чтобы собрать крошки хлеба, холодный картофель и другие объедки, которые могли прийтись по вкусу курам. Вернувшись, она издала некий звук, который они совершенно четко узнали. Цыпленок выбрался сквозь дыру в стене курятника и подбежал с необычной для него живостью к ее ногам, а петух и его леди наградили девушку странными косыми взглядами, после чего заквохтали, словно обмениваясь мнениями о ее характере. Облик у кур был столь важным и древним, что это наводило Фиби на мысль: перед нею не просто наследники славного старинного рода – они словно существовали здесь с самого дня постройки Дома с Семью Шпилями и были определенным образом связаны с его судьбой. Возможно, то были духи-хранители или баньши[33], пусть они и отличались от прочих ангелов-хранителей крыльями и перьями.
– Вот, пернатое создание! – сказала Фиби. – Вот тебе вкусные крошки!
При этих словах цыпленок, хоть и казавшийся таким же дряхлым, как его матушка, сумел проявить достаточную живость, чтобы взлететь вверх, на самое плечо Фиби.
– Эта маленькая пташка свидетельствует вам свое высшее почтение! – раздался голос из-за спины Фиби.
Резко обернувшись, она с удивлением увидела молодого человека, который, видимо, вышел в сад через нижнюю дверь шпиля, соседствовавшего с тем, из которого вышла она сама. В руке он держал мотыгу; пока Фиби ходила за крошками, он уже начал окучивать корни томатов.
– Цыпленок ведет себя с вами так, как будто вы давно знакомы, – продолжил он спокойно, с улыбкой, которая сделала его лицо намного более приятным, нежели Фиби показалось на первый взгляд. – Эти почтенные персоны в курятнике, кажется, тоже к вам расположены. Вам посчастливилось быстро добиться их расположения! Меня они знают гораздо дольше, но так и не удостоили подобного отношения, хотя не бывало ни дня, чтобы я не носил им еды. Мисс Хепизба, полагаю, добавит этот факт в свои предания и всем расскажет, что куры узнали в вас Пинчеона!
– Секрет в том, – ответила Фиби с улыбкой, – что меня научили разговаривать с курами и цыплятами.
– Да, но эти куры, – откликнулся молодой человек, – эти родовитые куры наверняка с презрением отказались бы понимать вульгарный язык простых деревенских кур. Я предпочту думать, – как и мисс Хепизба, – что они узнали фамильный голос. Вы же из Пинчеонов?
– Меня зовут Фиби Пинчеон, – сказала девушка с некоторой сдержанностью, поскольку уже поняла, что ее новый знакомый – не кто иной, как дагерротипист, чьи беззаконные склонности старая дева так красочно ей описала. – Я не знала, что садом моей кузины Хепизбы занимается кто-то другой.
– Да, – ответил Холгрейв. – Я копаю, окучиваю, избавляю от сорняков эту черную старую землю, стремясь освежиться той простотой и естественностью, которые сумели здесь сохраниться после долгих веков человеческого труда. Я возделываю эту землю для развлечения. Мое скромное занятие, покуда оно у меня есть, не требует тяжких трудов. Если вкратце, я создаю картины из солнечного света, и, чтобы не ослепнуть от этой профессии, я упросил мисс Хепизбу пустить меня пожить в одном из этих мрачных шпилей. Стоит в него войти, и на глаза словно опускается повязка. Но не хотите ли вы взглянуть на образец моего производства?
– На дагерротип, вы имеете в виду? – спросила Фиби с куда меньшей сдержанностью, не смотря на предубеждения, поскольку ее юность стремилась навстречу ему. – Я не слишком люблю картины такого сорта – они жесткие и застывшие, к тому же ускользают от взгляда, словно знают о том, как неприветливо выглядят, а оттого не любят, чтобы их рассматривали.
– Если вы мне позволите, – сказал художник, глядя на Фиби, – я бы с удовольствием проверил, может ли дагерротип придать эти спорные черты лицу, исполненному совершенной прелести. Однако в ваших словах есть доля истины. Большая часть моих дагерротипов выглядят неприветливо, но лишь по той причине, что то же свойственно их оригиналам. Сами Небеса даруют изумительные открытия благодаря простому солнечному свету. В то время как мы оцениваем изображение лишь поверхностно, солнце раскрывает тайны характера с такой силой и искренностью, которой не позволит себе ни один художник, даже если заметит их. Однако мой род искусства, по крайней мере, чужд лести. Взгляните на изображение, которое я делал снова и снова, но так и не добился лучшего результата. При том, что оригинал его в глазах общества выглядит совершенно иначе. Я хотел бы услышать ваше суждение об этом человеке.
Он протянул ей миниатюрный дагерротип в сафьяновом футляре. Фиби лишь мельком взглянула на изображение и тут же вернула его назад.
– Я знаю это лицо, – ответила она. – Его суровый взгляд преследовал меня весь день. Это мой предок, пуританин, портрет которого висит у нас в кабинете. Вы, видимо, отыскали какой-то способ изобразить его без бархатной черной шляпы и седой бороды, одеть в современное пальто и шелковый галстук вместо пояса и плаща. Не думаю, что эти изменения пошли ему на пользу.
– Вы заметили бы и иные отличия, если бы посмотрели подольше, – со смехом сказал Холгрейв. – Заверяю вас, это лицо нашего современника, и вы наверняка должны были его видеть. Однако самое примечательное кроется в том, что оригинал в глазах мира – и, насколько я знаю, даже в глазах самых близких друзей – отличается крайне приятным выражением лица, и внешность его свидетельствует о добросердечии и открытости, о солнечном юморе и иных достойнейших качествах подобного рода. Однако солнце, как видите, рассказывает нам иную историю и не собирается сглаживать правду, даже после десятка терпеливых повторов с моей стороны. Перед нами человек мелочный, хитрый, властный и вдобавок холодный как лед. Взгляните в его глаза! Разве можно полагаться на его благосклонность? А этот рот! Умеет ли он улыбаться? И все же оригинал можно часто заметить с улыбкой! К несчастью, это весьма влиятельная особа, желающая сделать гравировку из этого дагерротипа.
– Что ж, я больше не хочу его видеть, – заметила Фиби, отворачиваясь. – Он очень похож на старый портрет. Однако у моей кузины Хепизбы есть еще одно изображение, миниатюра. Если оригинал все еще жив в этом мире, мне кажется, солнце не сумело бы сделать его грубым и суровым.
– Так вы видели тот портрет! – с интересом воскликнул художник. – Я никогда его не видел, как бы мне этого ни хотелось. И вы нашли изображенного привлекательным?
– Никогда не видела подобной красоты, – ответила Фиби. – Его лицо даже слишком мягкое и нежное для мужчины.
– И в его глазах нет ничего дикого? – продолжил Холгрейв с таким жадным любопытством, что Фиби слегка смутилась, как и от той свободы, с которой он воспринял их столь недавнее знакомство. – Неужели в нем нет ничего темного и мрачного? Неужто вам не показалось, что оригинал виновен в жутком преступлении?
