бы шанс познакомиться с кем-нибудь.
– Вроде Говинды Лала?
– Да, почему нет? Я старалась быть интересной, насколько это мне по средствам.
Отца поразил такой ответ. Шула сама себя назвала эксцентричной. Значит, это в какой-то степени ее сознательный выбор? Значит, она намеренно привлекает к себе внимание, нося парик, роясь в мусорных баках и повсюду таская холщовые сумки? Неужели ее слова следует понимать именно так? Удивительно!
– Я думаю, – продолжала Шула, – что мы должны оставить деньги себе. Мне кажется, Элья бы согласился. Я незамужняя женщина, у меня нет детей. А эти доллары заплачены теми, кто пожелал избавиться от ребенка. По-моему, если они достанутся мне, это будет справедливо. По отношению к тебе тоже, отец.
– Боюсь, что нет, Шула. Вероятно, Элья уже сообщил мистеру Видику об этом тайнике. Понимаю твою досаду, но мы не воры. Это не наши деньги. Скажи мне, сколько их там?
– Я несколько раз пересчитывала, но у меня все время получается по-разному.
– Сколько получилось в последний раз?
– Шесть или восемь тысяч. Я разложила их все на полу, но слишком волновалась, чтобы сосредоточиться.
– Полагаю, там гораздо, гораздо больше. В любом случае ты нисколько не должна брать. Я не могу тебе этого позволить.
– Я и не возьму.
Возьмет – он не сомневался. Эта собирательница мусора и охотница за сокровищами не устоит против соблазна прикарманить хотя бы немного.
– Ты должна отдать Видику все до последнего цента.
– Да, отец. Я так и сделаю, хоть мне и больно. Отдам все адвокату. Но ты, по-моему, совершаешь ошибку.
– Никакой ошибки здесь нет. И не вздумай исчезнуть, как с рукописью Говинды.
Для того чтобы поддаться искушению, было уже слишком поздно. Еще одно желание ушло. Заммлер почти улыбнулся сам себе.
– До свидания, Шула. Ты хорошая дочь. Лучше и быть не может.
Значит, Уоллес не ошибался насчет отца: Элья действительно оказывал услуги мафии. Делал какие-то операции. Деньги и правда существовали. Но размышлять над этим было некогда. Положив трубку и отойдя от мраморной стойки, Заммлер заметил, что его ждет доктор Косби. Некогда подававший надежды футболист стоял в белом хирургическом халате, плотно сжав губы. Бескровное лицо и прозрачные светло-голубые глаза уже явно привыкли говорить то, что говорили сейчас, причем вполне ясно: все кончено.
– Когда он умер? – спросил Заммлер. – Сейчас?
Пока я, как дурак, препирался с Анджелой?
– Некоторое время назад. Он был в особом отделении. Мы делали все возможное.
– Вам не удалось предотвратить кровоизлияние. Понимаю.
– Вы его дядя. Он просил меня с вами попрощаться.
– Жаль, что я сам не смог попрощаться с ним. Так это произошло не совсем внезапно?
– Доктор Грунер почувствовал начало конца. Он же сам был врачом и все знал. Он попросил меня забрать его из палаты.
– Попросил вас?
– Очевидно, не хотел, чтобы дочь это видела. Поэтому я сказал ей про анализы. Ее зовут мисс Анджела, верно?
– Да, Анджела.
– Доктор Грунер сказал: «Лучше сразу везите меня вниз». Он знал, что потом я все равно забрал бы его туда.
– Конечно, Элья хирург. Он все понимал. Понимал, что операция была бессмысленна. Он только напрасно мучился с этой штуковиной в горле. – Заммлер снял очки. Его затененные нависшими бровями глаза (один здоровый, другой – незрячий пузырь) посмотрели прямо на доктора Косби. – Конечно, напрасно.
– Мы все делали, как полагается. И он это знал.
– Мой племянник предпочитал всегда со всеми соглашаться. Естественно, он знал. И все-таки, наверное, гуманнее было бы не мучить его.
– Думаю, вы хотите вернуться в палату и сказать мисс Анджеле.
– Пожалуйста, скажите ей сами. А я предпочел бы увидеть племянника. Где он? Куда мне идти?
– Сейчас к нему нельзя, сэр. Вы увидите его потом, в траурном зале.
– Молодой человек, это важно. Поэтому лучше не мешайте мне. Поверьте, я настроен очень решительно. Вам ведь не нужен скандал в коридоре?
– Вы будете скандалить?
– Буду.
– Его сиделка вас проводит, – сказал доктор.
Они спустились на лифте – серая женщина и мистер Заммлер. Потом пошли по пятнистым плитам подземных коридоров, через туннели и пандусы, мимо лабораторий и подсобок. Вот она – знаменитая правда, к которой Заммлер так стремился. Теперь он ею обладал. Или она им. Он чувствовал, как разрушается то, что от него оставалось, и мысленно плакал, но шел привычным быстрым шагом, задерживаясь на поворотах, чтобы подождать медсестру. Колеблющийся воздух был наполнен запахами человеческих тел, болезни, лекарств. Внутри Заммлера что-то ломалось: большие куски неправильной формы искрились от боли, таяли и уплывали. Он потерял Элью, у него отняли еще одно дорогое ему существо. Причин для того, чтобы жить, теперь было на одну меньше. Заммлеру стало трудно дышать. Медсестра поравнялась с ним, и они продолжили свой долгий путь по извилистому подземелью, пропахшему сывороткой, органическим супом, грибком, клеточным брожением. Через несколько сотен ярдов медсестра взяла у Заммлера шляпу и сказала:
– Сюда.
Латинские буквы P и M на двери означали postmortem [108]. Патологоанатом был готов вскрыть тело Эльи, как только Анджела подпишет бумаги. А она, конечно, подпишет. Давайте, дескать, выясним, что пошло не так. Ну а потом кремация.
– Я к доктору Грунеру, – сказал Заммлер. – Где он?
Санитар указал на каталку, на которой лежал Элья. Заммлер подошел и открыл лицо. Ноздри и носогубные складки были очень темные, опущенные веки выпукло белели. На лысой голове резко выделялись уступы морщин. В выражении губ горечь сочеталась с покорностью.
Заммлер мысленно прошептал: «Ну что же, Элья… Элья…» – а потом обратился к Богу: «Упокой, Господи, душу Эльи Грунера, который со всей возможной охотой и со всем возможным тщанием старался делать то, что от него требовалось. Старался, даже когда это было нестерпимо, даже когда его уже душила смерть. Иногда старание Эльи казалось мне детски наивным (прости мне, Господи), иногда раболепным. И все-таки в свои лучшие моменты он выказывал гораздо больше доброты, чем когда-либо проявлял или мог проявить я. В сумятице кривляющейся жизни, по которой мы несемся, он понимал, что вопреки всему должен выполнять условия своего контракта, и действительно выполнял их. Условия, которые каждый человек в глубине души знает. Я тоже знаю свои. И все знают. В том-то и дело, Господи: все мы знаем, мы знаем, знаем, знаем…»
