Тем временем начинает осуществляться план моего бегства. Время от времени кто-нибудь являетс посмотреть дом, предназначенный к продаже. Я вожу "клиентов" из комнаты в комнату, показываю каждый угол, спускаюсь с ними в подвал, обхожу двор, демонстрирую сад и заканчиваю экскурсию на балконе. Тихим голосом перечисляю достоинства дома, в котором прожил три десятка лет. Наконец, хладнокровно называю цену. Когда мы расстаемся, я записываю их координаты и диктую по буквам свою фамилию. Они с полным безразличием ее записывают. Даже легкой тени воспоминания не пробегает по их лицам. Они что же, никогда не читали стихов?
Стало быть, предстоит покинуть эти края в полной безвестности.
Наихудшее впечатление на "клиентов" производит сад, заросший сорняками, весь в лужах. Сад первобытных времен, когда земля была безвидна и пуста. Мой сын не притрагивается к граблям. Так что мне приходится самому ежедневно выпалывать вконец обнаглевшие сорняки и засыпать маленькие лужицы.
В моей конторе скромное торжество в мою честь - проводы на пенсию. Все служащие собрались за час до конца работы. Разобрали пирожные и чокнулись стаканчиками с вином. Долго произносили хвалебные речи в мой адрес. Были даже и прослезившиеся. Никто не упоминал о моих стихах, словно не желая причинять мне боль. Под конец вручили подарок - картину, написанную маслом, изображающую бурное море.
Я начинаю паковать чемоданы. Самые тяжелые раздумья охватывают меня возле книжного шкафа. Что взять с собой, а что оставить? Я бомбардирую зятьев отчаянными письмами с вопросом о судьбе моего сына. Звоню им по телефону, подгоняю, призываю сделать что-нибудь. Наконец они назначают мне встречу в центре города, в маленьком кафе. Они кладут на столик передо мной свой план. Они долго наводили справки и, в результате, отыскали старика - владельца переплетной мастерской на окраине Иерусалима; он и его жена согласились взять паренька подмастерьем. Его обеспечат пищей и ночлегом. У них самих был такой ребенок, он умер. Одно обязательное условие: если паренек заболеет, его надо будет непременно от них забрать. Всякие там припадки... Они решительно заявили: с больным они возиться не будут.
Поэтому зятья провели дополнительные поиски и нашли одинокую старушку, живущую неподалеку от переплетчика, готовую взять парня в случае болезни, за определенную плату, разумеется... Вот и все. Я должен подписаться под обоими договорами.
И они извлекают бумаги.
Я немедленно подписываю. Но червь сомнения гложет меня: "Что касается припадков и болезней, хлопоты были излишние. Ведь он не из таких... Он пограничный случай... Я ведь говорил это уже тысячи тысяч раз... Но вы не хотите понять... Ладно, оставим это..."
Зятья оставляют мне один экземпляр, остальные забирают себе. Допивают кофе и мило улыбаются: "Ну вот, а ты думал, что мы о тебе не заботимся..."
Назавтра я снова подписываю бумаги, на сей раз акт передачи дома покупателю, который, наконец-то, отыскался. В общем, я получил вполне приличную сумму, и это только за землю - сам дом пойдет на слом.
Мебель была продана сразу целиком. Под вечер, в сумерках, явились три грузчика и принялись освобождать дом от вещей. Они вывезли все, кроме двух матрацев. Даже письменный стол вытащили у него из-под носа, в самый разгар творческого процесса. Он взбесился. Он сгреб в охапку все свои бумаги и носился по дому с этой кипой в руках. Один лист вылетел у него из рук, грузчик начал преспокойно оборачивать им полку; он вдруг заметил это и навалился на грузчика всею тяжестью своего тела. Хотел выбить ему зубы.
Я уже обратил внимание, что вечером, в сумерки, он подвержен буйным приступам.
Банкнотами полон мой ящик. Я продал все за бесценок, вернее, за четверть цены, но все же денег у меня теперь целая куча. Я стараюсь продать все; то, что продать не удается, раздариваю. Я заставил своих друзей унести все книги. Будь мой сын чуть менее занят творчеством, он бы продал своим старьевщикам все, что я выбрасываю на помойку.
На днях мы даже забрались в подвал и извлекли из его недр старое тряпье, метлы, груды книг, мои и чужые рукописи - никому не нужный хлам, призраки вещей, обломки, намеки. В течение трех дней над входом в подвал клубилось тяжелое облако пыли.
Я сказал приятелям в кафе: "Вот так освобождается человек".
Я регулярно посещаю маленький порт нашего огромного города, поддерживаю в себе тягу к дальним странствиям. Закутавшись в мешковатое пальто, с зонтиком в руках брожу меж портальных кранов, вдыхаю запах соли и ржавчины, пытаюсь завязать беседу с матросами. Я так и не решил, куда поеду. Сперва думал - в Западную Европу, потом стал размышлять об островах в Эгейском море. Я уже вступил в переговоры с турецким капитаном на предмет проливов Мраморного моря, но затем, неожиданно, приобрел по дешевке билет на корабль, отплывающий на Кипр. Я поднялся на палубу корабля и постучал тростью в дверь отведенной мне каюты.
Это плавание будет чем-то вроде пролога. Потом отправимся дальше, в более далекие странствия.
Все это время сын продолжает писать, стоя в позе молящегося. Бумаги разбросаны по подоконнику, заменяющему ему письменный стол. Здесь же лежит и маленький словарик, спасенный им от исчезновения в мусорной куче. Глядя на его силуэт, я думаю: а ведь вот так, таков, каков он есть, он вполне может совокупиться с женщиной. И кто знает? Может быть, он уже совокуплялся.
Пока он не осознал мое бегство, наше с ним скорое расставание. Он занят своим делом. Все же в один прекрасный день мне удалось оторвать его от подоконника - пора было ехать в Иерусалим, познакомить его со стариком переплетчиком.
Это был спокойный зимний день, облачный, временами накрапывал дождь. На автобусной станции в Иерусалиме нас поджидал старик переплетчик на старом раздрызганном автомобиле-развалине; его маленький кузов был заполнен грудой непереплетенных книг. Он привез нас за черту города, к самому краю оврага, поросшего деревьями. Молча ввел нас в дом, так же молча встретила нас его жена. Они тотчас усадили нас за стол, подали чай с пирожными.
Они мне очень понравились.
Они внимательно изучали моего сына. Нельзя сказать, что он особенно пришелс им по душе, но они явно обрадовались, ведь они ожидали увидеть что-то пострашнее. Слово за слово, и между нами наладилась беседа. Я с удивлением узнал, что переплетчику знакомо мое имя, и он даже уверен, что читал что-то из моих творений (он почему-то полагал, что я был прозаиком). Но это было так давно, почти двадцать лет назад.
Должен признаться, мне было приятно.
За окном свистел ветер. На столе посвистывал чайник (какие-то архаические мелодии). Во дворе у переплетчика тоже росло большое дерево, пожалуй, постарше нашего, с корявым, кряжистым стволом. Сгущались зимние сумерки. Густо замешивалась серость, предшествующая темноте. Пограничное состояние. Он сидел, как замороженный, рядом со мной, здоровенный недоросль; перед ним - нетронутый стакан чаю, нетронутое пирожное. Он сидел ссутулившись, глядел в темнеющее окно. Он не обращал никакого внимания на наши разговоры. Вдруг он вынул из кармана большой лист бумаги, развернул его. Он был испещрен черными строчками; он присмотрелся к ним и неторопливо написал одно слово. Затем снова сложил лист.
Наш разговор прервался. Переплетчик и его жена глядели на него с удивлением.
Пытаясь улыбнуться, я выдавил из себя:
- Он пишет...
Они не поняли.
- Он поэт.
- Поэт... - прошептали они.
В ту самую минуту прекратился дождь, закат опалил комнату. Он сидел рядом с окном, пламя заката охватило его волосы.
Они глядели на него со все возрастающим удивлением. А он, держа ручку, пребывал в глубокой задумчивости.
Я сказал переплетчику:
- Он издаст книгу стихов. А вы ее переплетете.
Переплетчик онемел от удивления. Не издеваюсь ли я над ним? Но потом он сообразил что к чему, заулыбался.
- Ну, конечно. Издаст книгу. И мы вместе переплетем ее.
- Даром? - продолжил я игру.
- Даром.
Я встал со стула.
- Ладно, мы обо всем договорились, слышишь?
Но сын ничего не слышал.
(Когда мы выходили на улицу, переплетчик с женой затащили меня в угол коридора и шепотом напомнили о договоренности по поводу болезней или припадков... Повторили, что не отвечают за это. Я их успокоил.)
Мы вышли на улицу. Переплетчик не мог отвезти нас обратно на автостанцию, так как у его старого драндулета не горели фары. Мы расстались с ним и его женой и пустились вдоль по дороге под молчаливым плачущим небом. Он был в состоянии полного оцепенения, почти бесчувственным. Еле шаркал ногами по асфальту. Мы добрались до остановки автобуса, встали между железными стойками, поддерживавшими железный навес. Вокруг строящиеся здания, голые скалы, красноватая земля. Гибрид города и пустыни. Иерусалим во всей своей печали, навеки разрушенный. Сколько бы в нем ни строили, в нем всегда будет жить память о Разрушении.
