Телом и Мыслью надо принять чью-то сторону. Он предпочёл Мысль, вследствие чего прекратил стремиться к тому, чтобы хорошо играть в командные игры, владеть мячом и развивать координацию. Но просто отказаться от спорта было недостаточно; требовалась демонстрация убедительного презрения. И Мартин демонстрировал его, заявляясь на стадион «с подвёрнутой ногой» и читая Камю. Если дело происходило на открытых трибунах, он ещё и курил, чтобы подчеркнуть, как мало его беспокоит объём собственных лёгких.
Судьба, похоже, этому слегка противилась, поскольку наградила Мартина некоторым спортивным талантом. И так как Мартин всегда поддавался искушению стать первым в классе в чём бы то ни было, он приходил для участия в забеге на восемьсот метров, ставил свои тонкие ноги, торчащие из шортов, которые он надевал раза четыре в год, в стартовую позицию – и отдавал себя на волю Тела.
Самым странным оказалось то, что, когда ты бежишь, тебе не надо думать. Не надо следить за другими людьми или непредсказуемыми, хитрыми мячами. Не надо делать ставку на единственный бросок, который мог быть неудачным. Бег – это возможность стать лучше. Даже когда ты состязаешься с другим, это не значит, что ты напрямую меришься силами, как в боксе или борьбе, где тебя побеждают открыто. В беге не нужен партнёр или соперник и нет риска проиграть. Сам не желая в этом признаваться, Мартин всё же иногда бегал, и поэтому три года подряд подтверждал собственный рекорд на восьмисотметровке, что их учитель физкультуры называл чудом физики.
Сесилия бегала определённое количество раз в неделю, постепенно увеличивая дистанцию, и скоро должна была дойти до нескольких миль. Она бегала по утрам. Бегала под дождём. Для тёмного времени суток обзавелась безобразной светоотражающей курткой.
А потом она бросила курить, и Мартин задумался, не слишком ли далеко она зашла. Это было вечером в четверг, поздней осенью, все они устали. Мартин устал от литературоведения, потому что он только и делал что читал, читал, читал и никак не мог прочесть всё что нужно. Сесилия устала, потому что занималась параллельно на двух отделениях, немецким и истории идей, писала курсовую и только что пробежала две мили. Густав устал, потому что снова погрузился в фазу как-художник-я-никто и дни напролёт спал. Но они отправились в «Юллене Праг», где поужинали, выпили пива, и существование уже начало казаться всем немного приятнее. После еды Густав вытащил портсигар своего деда-сибарита, утонувшего во время ночной прогулки на парусной яхте у мыса Антиб. Он предложил сигарету Мартину, и тот взял, а потом Сесилии, которая, ко всеобщему удивлению, произнесла:
– Нет, спасибо. Я бросила.
– Ты бросила? – переспросил Мартин.
– Разве ты не должен был это заметить? – спросил Густав.
Сесилия кивнула непонятно чему:
– Я не могу бегать и курить одновременно.
– А ты и не куришь, когда бежишь, – сказал Мартин, почувствовав себя остроумным примерно на секунду.
– Разумеется, когда я бегаю, я не курю.
– То есть вот просто так взяла и бросила? – спросил Густав.
– Да, именно.
– Это же трудно?
– Ну да. Сейчас мне, к примеру, страшно хочется закурить.
– Но чёрт, – произнёс Мартин, – ничего страшного не случится, если ты выкуришь одну сигарету. Маленькую сигаретку. Это ничего не значит.
– Значит. Всё на свете имеет значение. Если ты выкурил сигаретку, это значит, что курить ты не бросил.
– А это так важно – бросить курить? – сказал Мартин. Он взял портсигар Густава и протянул его ей:
– Ты же хочешь!
– Оставь её в покое, – сказал Густав.
– Мне просто интересно: почему так важно бросить курить? – Мартин не мог понять, чем его так задевает эта дискуссия. – Я понимаю, что, когда ты бегаешь, это плохо, но ничего совсем уж плохого в этом точно нет, знаю по собственному опыту, поскольку я и бегаю, и курю, да, по отдельности. Можно сократить, скажем, убрать семь из десяти, а три оставить, три приятные сигаретки, которые можно выкурить, к примеру, в кафе после вкусного ужина. Что в этом дурного? А?
– Никто не сказал, что в этом есть что-то дурное, – ответила Сесилия. – Я сказала только то, что бросила курить.
– Но, Сисси, ты выкуривала, насколько я помню, с полпачки в день…
– Меньше.
– Это же три пачки в неделю. Я прав: три пачки в неделю?
– Две-три, да.
– Какое это имеет отношение к делу? – спросил Густав.
– Подожди, – ответил Мартин, – То есть ты курила две-три пачки в неделю, сколько я тебя знаю, а это полтора года, и, вероятно, до этого тоже.
– Всё верно.
– И ты выкуривала эти две-три пачки в неделю с большим удовольствием и, насколько я знаю, без чувства вины и ощущения, что ты совершаешь что-то, по сути, вредное для здоровья.
– Совершенно справедливо, – ответила Сесилия.
– И в один прекрасный день, просто так, ты решаешь бросить. Резко. Не сократить. А стопроцентно бросить.
– Именно. К чему ты клонишь?
На несколько мгновений за столом стало тихо. Мартин забыл, в чём он считал себя правым. Чтобы скрыть растерянность, он закурил:
– Я не понимаю, что опасного в одной сигарете.
Сесилия пожала плечами:
– Просто одна сигарета – это в любом случае сигарета.
– То есть раньше ты курила и при этом могла бегать.
– Да.
– Всё это немного, да, немного…
– Немного что?
– Немного преувеличение. Просто взять и бросить.
– Почему тебя выводит из себя то, что я хочу бросить курить?
– А ты бросила? Когда ты курила в последний раз?
– В прошлое воскресенье.
– Это, – Мартин молча считал, – пять дней назад. Пять дней! Ты снова начнёшь.
– Но, чёрт, я сама лучше знаю, бросила я курить или нет, – сорвалась Сесилия.
– Конечно, – ответил он. – Разумеется.
– Давайте поговорим о чём-нибудь другом, – предложил Густав.
– Даю тебе неделю, – сказал Мартин.
– О господи, – произнесла Сесилия.
Периодически он подкалывал её насчёт курения тайком. Из гордости, думал он, из гордости и упрямства она не желает признаваться в этой маленькой человеческой слабости. Само собой, он ничего не сказал бы, пойди она на попятную. Он бы просто всё отпустил. А с её стороны ребячество – так твёрдо стоять на том, что после той сигареты, которую она официально объявила последней, она ни разу не сделала ни одной затяжки. Это было так по-детски упрямо, что он не мог удержаться и слегка её подначивал. Он делал это любя и с юмором. Но она, похоже, не понимала, что здесь смешного. Он предполагал, что её это даже злит, но она не повышала голос и не истерила. У неё портилось настроение, она замыкалась в себе, но он ни разу не увидел эпическое шоу,
