И, наконец, присутствие Фиби создавало вокруг нее ощущение дома – ту самую атмосферу, к которой изгнанник, узник, монарх, сломленный человечеством, изгнанный человечеством, вознесенный над ним, инстинктивно стремится. Дом! Она была реальна! Держа ее за руку, можно было уловить крайне тонкое, крайне теплое ощущение: и покуда длилось это прикосновение, сохранялась уверенность в том, что вы надежно включены в общечеловеческую цепь симпатий. Мир переставал быть иллюзией.
Проследив это направление чуть дальше, мы можем предположить, что объяснение находится в сфере часто обсуждаемой тайны. Почему поэты столь склонны выбирать себе пару не по сходству склонности к поэзии, но за качества, которые способны сделать счастливым как грубого представителя рабочего класса, так и мастера духовных идей? Потому, возможно, что в высшей точке своего полета поэту не нужны человеческие отношения, его слишком пугает возможность спуститься и ощутить себя чужаком среди людей.
Было нечто прекрасное в отношениях, которые развивались в этой паре, столь близко и постоянно связанной и все же разделенной пропастью мрачных загадочных лет, составляющих разницу в возрасте Клиффорда и Фиби. Со стороны Клиффорда то было ощущение, присущее любому мужчине, обладающему чувствительностью к влиянию женственности. Но он никогда не знал страстной любви и понимал, что для него уже слишком поздно. Он осознавал это той инстинктивной проницательностью, которая пережила истощение мозга. А потому его чувства к Фиби, не будучи отеческими, все же обладали той же чистотой, что отцы испытывают к своим дочерям. Но он был мужчиной и осознавал в ней женщину. Для него она была единственной представительницей женского рода. Он, без сомнения, замечал все прелести, присущие ее полу, он видел полноту ее губ и девственное развитие ее груди. Все женские качества, которые украшали ее, как цветы украшают молоденькое фруктовое деревце, не оставляли его равнодушным и иногда заставляли его сердце сжиматься в тончайшей дрожи удовольствия. В такие моменты – поскольку этот эффект редко длился больше секунды – почти полностью оцепеневший мужчина вновь наполнялся гармонией жизни, как давно замолчавшая арфа наполняется звуком, когда ее струн касаются пальцы музыканта. Но, в конце концов, то казалось больше восприятием, нежели чувством, свойственным ему как личности. Он читал Фиби, как читал бы милую и простую историю, он слушал ее, как слушал бы семейную поэзию, которую Господь, в качестве воздаяния за блеклый унылый жребий, позволил кому-то из ангелов, жалостливому больше прочих, исполнить в его доме. Она была для Клиффорда не столько реальным фактом, сколько интерпретацией всего, чего не хватало ему для восприятия теплого дома, который был символом, изображением, но все же не совсем реальностью.
Однако мы тщетно пытаемся облечь эту идею в слова. Нам не найти адекватного отображения всей красоты и надрыва, которые вызывает упомянутое ощущение. Это существо, созданное для счастья и столь глубоко страдающее от его отсутствия, – чувства его пребывали в таком жутком замешательстве, что некоторое время назад нежные побеги его характера, никогда не обладавшего ни моральной, ни интеллектуальной силой, пожухли, превратив его практически в идиота, – этот бедный одинокий странник с Островов Блаженных, в утлой лодке брошенный в штормовое море, был подхвачен последней могучей волной, сокрушившей его суденышко, и выброшен в тихую гавань. И там, лежа полумертвым на берегу, он ощутил аромат розового бутона, который, как положено ароматам, вызывал воспоминания и видения всей живой и дышащей красоты, среди которой он должен был обитать. С присущей ему подверженностью счастливым влияниям он вдыхает легкий, эфемерный восторг и угасает!
А как же Фиби относилась к Клиффорду? Девушка была не из тех, кто тянется к странным и исключительным человеческим характерам. Больше всего ей подходил ровный тракт накатанной и обычной жизни, и компаньоны, которым она радовалась бы, встречались на каждом шагу. Тайна, которой был окутан Клиффорд, не производила на нее ни малейшего впечатления, разве что вызывала досаду вместо пикантного очарования, которое могла бы найти в ней иная женщина. Однако ее врожденная доброта проявлялась не столько благодаря мрачному очарованию его судьбы и тонкостям его характера, сколько благодаря простому сочувствию к столь одинокому сердцу, на которое не могло не откликнуться ее собственное живое сердечко. Она относилась к Клиффорду с ласковой заботой, поскольку он так нуждался в любви и так мало ее получал. С исключительным тактом, результатом немеркнущей и всеобъемлющей чувствительности, она всегда определяла, что следует для него сделать. Всю болезненность его разума и прошлого Фиби игнорировала, тем самым сохраняя здоровыми их отношения, при всей своей неосторожности, но с дарованной Небом свободой, из которой она состояла. Слабые разумом и, возможно, телом тем безнадежнее и ужаснее заболевают, чем больше видят в окружающих отражение собственного недуга, а потому вынуждены вдыхать яд собственного заразного дыхания, бесконечно ходя по кругу. Но Фиби позволила своему бедному пациенту вдохнуть чистый воздух. Она напоила этот воздух ароматом не дикого цветка – поскольку дикость не была ей присуща, – но благоуханием садовых роз, гвоздик и других столь же сладко пахнущих растений, которые природа и люди выращивали из года в год, из века в век. Подобным цветком для Клиффорда стала сама Фиби, и так же радовал его глоток ароматного воздуха.
И все же нужно заметить, что порой ее лепестки опускались под гнетом мрачной окружающей атмосферы. Она чаще бывала задумчивой. Наблюдая за лицом Клиффорда и видя поблекшую элегантность почти угасшего интеллекта, она пыталась уяснить, что же произошло в его жизни. Или он всегда был таким? И эта вуаль накрывала его с рождения? Вуаль, под которой его дух больше прятался, чем проявлялся, и сквозь которую он столь смутно видел реальный мир, – была ли эта серая материя сплетена из еще более темных страданий? Фиби не любила загадок и с радостью избавилась бы и от этой. И все же ее размышления о характере Клиффорда были полезны, поскольку в своих непроизвольных умозаключениях, а также благодаря очень странному обстоятельству, достойному отдельной истории, она постепенно привыкла к его ужасному состоянию. И при всей жестокости мира, она слишком хорошо знала кузена Клиффорда – или же думала, что знает, – чтобы содрогнуться от прикосновения его тонких и хрупких пальцев.
Спустя несколько дней после появления этого замечательного жильца повседневная жизнь старого дома, о котором ведется этот рассказ, обрела поразительную размеренность. По утрам, вскоре после завтрака, Клиффорд обычно засыпал в своем кресле – беспокойно, то и дело выныривая из густой тучи дремы в более тонкие туманы, которые наполняли его сознание, – и так проводил время до полудня. Эти часы дремоты рядом с братом проводила старая леди, в то время как Фиби занималась лавкой, и люди быстро привыкли к этому расписанию, предпочитая ходить за покупками к юной лавочнице именно по утрам. После обеда Хепизба откладывала вязание – длинных чулок из серой пряжи, которые готовила брату на зиму, – и, со вздохом нахмурившись на прощание Клиффорду, отправлялась за прилавок. Наступала очередь девушки быть сиделкой, хранительницей и подругой по играм – все эти названия ей подходили – седовласого старика.
Клиффорд, если Фиби активно не вмешивалась, обычно был склонен к апатии, которая поглощала все его способы бытия и которая неспешно советовала ему проводить в утреннем кресле все время до самого вечера. Но девушка редко терпела поражение, когда увещевала его перейти в сад, где дядюшка Веннер и дагерротипист проделали столько работы над крышей беседки, что та отныне являлась вполне достойным укрытием от палящего солнца и частых дождей. Хмель так пышно разросся по бокам небольшого строения, что превратил его интерьер в зеленое убежище с бесчисленным количеством окошек и щелок, сквозь которые можно было созерцать сад – такое же убежище, но чуть большего размера.
Здесь, в этой зеленой игровой комнате солнечных зайчиков, время от времени Фиби читала Клиффорду. Ее знакомый, художник, который оказался любителем литературы, поставлял ей книги и памфлеты, в том числе несколько томиков поэзии, отличавшейся как стилем, так и вкусом от тех, что Хепизба выбрала для развлечения брата. Однако книги принесли мало пользы, поскольку в искусстве чтения девушка ненамного превосходила свою престарелую кузину. Голос Фиби всегда был музыкальным и мог как оживить Клиффорда радостью и весельем тона, так и успокоить непрерывным потоком щебета, похожим на журчание ручья. Однако романы – в которые деревенская девушка, непривычная к работам подобного рода, порой чересчур погружалась, – либо крайне мало интересовали ее странного слушателя, либо не интересовали вообще. Картины жизни, сцены страсти или сентиментальности, игра ума, юмора, пафоса – все это было впустую потрачено на Клиффорда. И даже хуже, чем просто потрачено, – либо по той причине, что ему не хватало опыта, чтобы оценить их правдивость, либо потому, что его собственные печали стали краеугольным камнем его реальности, с которой вымышленные переживания не выдерживали никакого сравнения. Когда чтение вызывало у Фиби жемчужный смешок, он иногда смеялся с ней вместе, но чаще отвечал недоуменным вопросительным взглядом. Если слеза – светлая девичья слеза над вымышленным несчастьем – падала на печальную страницу, Клиффорд либо принимал ее за выражение истинного страдания, либо же становился капризен и раздраженным жестом приказывал закрыть книгу. Что ж, это мудро! Разве мир недостаточно печален сам по себе, без поддельного горя?
