я просто жалела, что Розамунда уезжает, и мне больше не казалось, что она трусливо пляшет под дудку своего противного отца-тирана. Кузен Джок утвердился в моем сознании как обладатель уникального таланта, и, раз уж Розамунда потакала его странным и обременительным прихотям, я предположила, что, возможно, она знала о нем что-то, чего не знала я. Но на этот раз уже она, казалось, не хотела уезжать. Она и раньше была медлительной, теперь же почти демонстративно отказывалась торопиться со сборами; а когда мы пришли в спальню, которую я делила со своими сестрами, чтобы проверить, не очутилась ли какая-нибудь из ее ночных сорочек среди наших, она села на мою кровать, огляделась по сторонам и стала шаркать ногами по полу, словно отрабатывая танцевальные па, – словом, прямо-таки вызывающе тянула время.
Это было на нее непохоже, она всегда казалась очень послушной. Потом она поочередно указала пальцем на каждую из трех репродукций семейных портретов, висевших над нашими кроватями, – на женщину-кошку Гейнсборо, увенчанную головным убором с перьями; на спокойную, так похожую на Мэри женщину Лоуренса, которая, несмотря на свой тесный декольтированный корсаж в стиле ампир, казалась облаченной в броню своей сдержанности; на нашу коварную двоюродную прабабку с ее блестящими локонами, блестящими глазами, блестящими драгоценностями на голове, пальцах и плече и блестящей золотой чашей в руках, – и, к моему удивлению, с едкой иронией произнесла:
– Какие толковые папы, наверное, были у этих дам.
– Почему, с чего ты взяла? – спросила я.
– У них не было бы всех этих прекрасных платьев, драгоценностей, перьев и накидок, и они бы не выглядели такими холеными и довольными, если бы их папы не делали то, что должны.
Это новая мысль меня потрясла. Со своим темпераментом я была склонна мириться с патриархатом.
– Но им о многом нужно думать, – неубедительно возразила я.
– Неужели? – отозвалась она. – Они поднимают по любому поводу столько шума, что на раздумья остается маловато времени. Ах, честное слово, – сказала она, смеясь, – я так от всего этого устала! Это как с быками. Почему быку позволено реветь, бить копытом землю, раздувать ноздри и гоняться за бедными людьми, которые проходят по его полю, только потому, что он бык? Вряд ли быть быком тяжелее, чем коровой. – Она забросила ноги на кровать, легла на спину, разметав по моей подушке свои золотые локоны, и рассмеялась, глядя на меня снизу. – Глупые, глупые папы.
– Но мама говорит, что у мужчин другой склад ума, не лучше, чем у нас, но другой, и они могут выполнять работу, которая нам не под силу, – сказала я.
– О, я говорю не про их работу, а про все эти состояния, в которые они вечно впадают. Твой папа только и говорит о том, что мир рушится. Но разве это не означает всего лишь то, что остальные люди будут жить так же, как вынуждены жить вы и ваша мама из-за него? И если моего папу так огорчают ужасы жизни, почему он совсем не старается сделать ее менее ужасной для нас с мамой? Если его так огорчает мысль, что кто-то болеет раком, почему ему не приходит в голову, что мы с мамой точно так же можем заболеть, как и все прочие люди, и он не позволяет нам никаких радостей?
– Да, если подумать, это гадко, – сказала я. – Но они ничего не могут с собой поделать. Никто не учит быков реветь и бить копытом, они такие от природы. Но нам надо идти. Нас зовет мама.
Она не двинулась с места и продолжила:
– И только представь, как глупо они будут выглядеть потом.
– Когда? Почему? – с раздражением спросила я. Я чувствовала, что в этом разговоре есть что-то кощунственное.
– Ну, если они так говорят, значит, мир и правда становится хуже и хуже, – объяснила она. – Ведь наши папы очень умные. Значит, сегодня жизнь не так тяжела, как станет в будущем, когда мы вырастем. Но сейчас-то у наших пап все очень хорошо. Твоего папу кто-то всегда спасает в последнюю минуту, а мой зарабатывает очень много денег. Но что касается тебя, меня, Корделии, Мэри и Ричарда Куина, все беды, которые пророчат папы, обрушатся на нас. Это нам придется терпеть лишения и совершать героические поступки. – Она залилась смехом, который показался мне слегка недобрым. – О, какими паникерами тогда покажутся нам папы.
Я спускалась за ней по лестнице, как в тумане. В подобных разговорах не было ничего удивительного во времена, когда феминизм распространялся с быстротой лесного пожара даже в домах вроде нашего, где отцы категорически осуждали его, а матерям не хватало времени, чтобы об этом задуматься, и куда не попадало никакой пропагандистской литературы. В конце концов, нам недоставало всего пары лет до возраста, когда мы могли бы поступить в университет, если бы обладали соответствующим складом ума, а в те годы многие студентки обсуждали своих отцов так же неуважительно, хоть и не настолько простодушно. Но я была ошеломлена не меньше, чем на вечеринке Нэнси Филлипс, когда Розамунда, которую мы считали совершенно немузыкальной, повернулась ко мне и заметила, что фортепиано расстроено. Она никогда никого не критиковала. Все ее высказывания казались неизменно пресными. Когда мы злились из-за того, что Корделия играет на скрипке, Розамунда всегда отмечала (и позже мы поняли, что это и было самое главное), что она очаровательно смотрится со скрипкой и что почти у всех локти уродливые, а у нее – красивые. Но сейчас Розамунда на корню срубила какое-то дерево, которому я еще не готова была даже дать имя; и, кроме того, мне не понравилось, что она высмеивает то, что ее злит. В нашей семье к ненависти относились без юмора, и в то время мне казалось, что это единственный честный способ борьбы. Нельзя бить людей ниже пояса или лишать их образ серьезности. Но пришлось признать, что сейчас эти правила были неприменимы. Она рассуждала не так, словно ненавидела моего или своего отца; она просто посмеялась над ними, лежа на моей кровати среди своих разметавшихся золотистых волос.
Но со словами ее было трудно поспорить. Следующие несколько недель наглядно доказали, что папы и в самом деле вели себя более чем странно. Мы осознавали, что все папины дружеские отношения, к сожалению, проходят одинаковые циклы. Какой-нибудь человек мог годами безмерно восхищаться им и либо давать, либо одалживать ему деньги. Если у вас в семье не было азартных игроков, вы ни за что не поверите, насколько бедно мы жили в детстве и какие огромные суммы при этом получал папа в качестве жалованья, подарков и ссуд, которые все равно становились подарками. Потом даже самые преданные папины почитатели уставали безропотно сносить его непунктуальность, иррациональность и обыкновение стремительно с презрением разрывать любые договоренности, заключенные в его же интересах, которые требовали терпения и встречных усилий с его стороны. Отец никогда не замечал их недовольства; он слышал, как они его постоянно высказывают, но ведь и шарманщики вечно наяривают популярные песенки на своих шарманках, и никто не ожидает, что вы будете обращать на них внимание. В то же время он и сам уставал от друзей по своим, вполне искренним причинам. Никакой обыкновенный ум не мог долго соответствовать тем требованиям, которые он предъявлял к своим интеллектуальным единомышленникам. Тогда друг, чтобы спасти гордость, заявлял, что его терпение лопнуло, завязывался долгий спор, который мог длиться до поздней ночи, и наконец хлопала дверь; а потом мама упрекала папу в черствости, а папа отвечал язвительным смехом и выходил мерить шагами сад.
Потом проходили годы, и на отца обрушивался какой-нибудь оглушительный удар судьбы. Друг появлялся, радуясь предлогу снова подпасть под папино обаяние. Возвращение в роли доброго самаритянина помогало ему сохранить гордость, и, как правило, он действительно помогал с удовольствием и бескорыстно. Папа всегда оказывал ему искренне радушный прием. Друг интересовал его не в качестве доброго спасителя, поскольку папа никогда не замечал, что его выручали. Но ему не терпелось узнать, о чем этот человек в последнее время размышлял; все его друзья обладали сильным
