интеллектом, иначе отец изначально не принял бы никого из них в свой близкий круг, и, хотя к моменту разрыва папа знал все о мыслях и суждениях своего единомышленника, можно было рассчитывать, что за прошедшее время накопился свежий материал. Далее следовали длинные увлекательные разговоры, заканчивавшиеся лишь под утро, когда друг покидал наш дом вне себя от восторга и с желанием избавить отца от тревог и дать ему возможность работать спокойно. Папа тут же тратил деньги на какую-нибудь спекуляцию, которая, по его словам, поможет навсегда покончить с зависимостью от друзей, тяготившей его, сколь бы любезны те ни были. Потом цикл начинался заново.
Но сейчас мы встревожились не на шутку. На этот раз папа обратился не против друга, который давал или одалживал ему деньги, а против друга, который на протяжении многих лет помогал ему их терять, что, учитывая характер отца, казалось совершенно противоестественным. Ему наконец надоел мистер Лэнгем. Этот человек частенько гостил в нашем доме еще с тех пор, как мы переехали в Лондон, и он казался нам одним из самых больших зануд, которых мы встречали в своей жизни; он был слишком нудным даже для мужчины, притом что мы считали скучными всех представителей мужского пола. Он был высоким и худым, и в детстве мы по своей наивности терялись в догадках, почему давным-давно, еще в Шотландии, мама назвала его «мелким, мелким человечишкой». Передвигался он так, словно скользил, и в своем деловом костюме с сюртуком и цилиндром всегда напоминал нам угря, а его аккуратно свернутый зонт казался нам слишком претенциозным; и даже когда он надевал спортивную одежду в клетку, которая свидетельствовала о его неравнодушии к радостям жизни, то все равно выглядел таким же занудой. У него было бледное, непримечательное овальное лицо, вечно омраченное, во-первых, предчувствием политического краха из-за прихода социализма, а во-вторых, скорбной дружественной озабоченностью из-за судьбы моего отца. Ничто из того, о чем он говорил, не вызывало у нас никакого интереса; впрочем, сейчас я готова признать, что в том не было его вины. Он с отличием окончил Кембридж, получил степень бакалавра и между провальными попытками сделать себе состояние в Сити занимался какими-то исследованиями непреходящей важности в области математической статистики. Но нам он казался старым и скучным семейным компаньоном, и нам не понравилось, что папа его оттолкнул.
Если мистер Лэнгем приходил, когда папа был дома, то больше не встречал теплого приема. Папа держался вежливо и даже ласково, но почти не разговаривал с ним. Мама заходила в кабинет и обнаруживала, что они молча сидят, попыхивая трубками, и посылала к ним Ричарда Куина за советом по поводу какого-нибудь его рисунка или домашнего задания, чтобы у них появилась тема для разговора. Это скрашивало им очередной вечер, потому что Ричард Куин обладал безупречным чувством такта, для него каждый новый человек представлял собой техническую задачу, и он ее с удовольствием решал. Тяжелее приходилось, когда папа назначал мистеру Лэнгему встречи и напрочь о них забывал. В такие дни Ричард Куин старался поддержать беседу на темы, которые, как ему казалось, интересовали мистера Лэнгема, и тогда они обсуждали математику, Корделия разговаривала с ним как взрослая, а мама угощала его виски, купленным из жалости на последние деньги с единственной целью утешить его в обиде. Поначалу ему нравилось тихо сидеть и разговаривать с нами о папе, о том, какой он выдающийся человек, и обо всех замечательных случаях, произошедших с ними в прошлом, например о папиных знаменитых дебатах с молодым рыжеволосым ирландским социалистом по имени Джордж Бернард Шоу [103], которые начались в семь вечера в маленьком зале где-то в окрестностях Грейс-инн-роуд, а когда зал закрылся, продолжались во всевозможных общественных местах, откуда их последовательно выгоняла полиция, и закончились на ступенях собора святого Павла в два часа ночи. Но постепенно мистер Лэнгем перестал задерживаться надолго. Полагаю, он до ужаса боялся момента, когда во входной двери повернется ключ и войдет папа, посмотрит на него мертвым взглядом и, вместо того чтобы с ходу разразиться скорбным негодованием по поводу финансовых операций с муниципальными ценными бумагами или растущего пренебрежения к правам штатов в Соединенных Штатах, с усталой учтивостью, которая не могла скрыть холод, спросит, как он поживает. Так что бедняга приходил ровно в назначенный час в напрасной надежде, что каким-то чудом к нему вернулось папино расположение, и удалялся, как только становилось ясно, что им снова пренебрегли.
Однажды вечером мистер Лэнгем пришел к нам и обнаружил, что дома в назначенный час нет не только папы, но и мамы, которая ушла за покупками. Кейт принесла виски и печенье, он послушал, как Мэри исполняет «Ноктюрн» Шопена, рассказал Ричарду Куину, что двумя неделями ранее видел лорда Хоука [104] играющим в кегли в Хове, а потом грустно сообщил, что ему пора. Но как раз в этот момент мы услышали, как входная дверь открылась, и мистер Лэнгем радостно опустился обратно в кресло со словами:
– Впрочем, не так уж и поздно – во всяком случае, не для него; не знаю, почему я проявил такое нетерпение.
Я вышла в прихожую и встретила маму с полными руками свертков. При виде меня она уронила их на пол. Я услышала звон бьющегося стекла, но она была так бледна, что я не стала смотреть, что разбилось.
– Роуз, Роуз, ты разумная девочка, тебе я могу сказать, – пробормотала она. – Твой папа прошел мимо меня на Хай-стрит, он посмотрел мне прямо в лицо и без единого слова пошел дальше.
– Ах, мама, он задумался об одной из своих статей, – сказала я. – Ты же знаешь, какие мы все рассеянные, вечно теряем перчатки.
– Нет, нет, – настаивала мама, ловя ртом воздух, – он меня видел, он меня видел.
– О миссис Обри, входите и садитесь, – сказал мистер Лэнгем, выйдя из комнаты вслед за мной. Он очень любезно подвел маму к креслу, а я налила ей стакан воды. Потом он без приглашения сел рядом – впрочем, его желание под любым предлогом удержаться в нашем доме было таким трогательным, что мы не возражали, – и сказал:
– Если у вас с ним возникло маленькое разногласие, то между супругами, как бы они друг друга ни любили, это обычное дело, и чаще всего, если одна из сторон проявляет благоразумие, такие размолвки надолго не затягиваются. Если я могу помочь прояснить какое-то маленькое недопонимание…
– Нет, между мной и мужем нет никаких разногласий, – изумленно ответила мама, а потом, подумав, воскликнула: – Было бы ужасно, если бы мы с мужем не ладили! – И сделала глоток воды.
Мистер Лэнгем некоторое время размышлял, уставившись на ковер и стуча по нему ногой, а потом сдавленно спросил:
– Думаете, он сошел с ума? Обратиться против вас, лучшей из жен… Обратиться против меня…
– Что проку говорить о сумасшествии? – спросила мама. – Когда люди называют кого-то сумасшедшим, они имеют в виду, что с человеком происходит что-то странное. Если не знать, что именно происходит, то это никак не помогает. Просто клеймо.
Ее смятение было так велико, что мистер Лэнгем прибегнул к одной из расхожих фраз, которые обычно говорят жертвам катастроф.
– Как бы то ни было, – постно произнес он, – мы здесь бессильны.
Мою мать так мало интересовали слова, что она никогда не опознавала клише.
– Ну, как раз это мне и не нравится, – в замешательстве ответила она.
Но мистер Лэнгем был поглощен собственным горем:
– Он неповторим, я никогда не встречал таких людей.
Внезапно мама жалостливо посмотрела на него и с осуждением, с которым никогда прежде не говорила о моем отце, произнесла:
– Мой муж был недостаточно вам благодарен. Но он не в себе.
– О, в этом нет ничего нового, – с горечью отозвался мистер Лэнгем. – Он относится так ко всем. Но я почему-то никогда не думал, что однажды придет и мой черед.
– У него всегда возникали особенные трудности с этим, – сказала мама. – О, если бы я знала, что делать!
У мистера Лэнгема было больше оснований для беспокойства за папино душевное здоровье, чем могло показаться. В ту пору
