А потому, пребывая на самой границе детства, он симпатизировал детям и сердце его не теряло свежести, как чаша фонтана, которая наполняется бьющими вверх струями. Оставшиеся понятия о приличии не позволяли ему водиться с детьми, но мало что доставляло ему такую радость, как увидеть в окне маленькую девочку, катящую обруч по дорожке, или школьников за игрой в мяч. Их голоса были приятны его слуху; услышанные издали, они жужжали и кружились, как мухи в залитой солнцем зале.
Клиффорд, несомненно, был бы рад присоединиться к их играм. Однажды вечером он испытал непреодолимое желание запускать мыльные пузыри; это развлечение, как поведала Хепизба Фиби, в детстве было у них одной из любимых игр. Посмотрим же на него, сидящего у арочного окна с глиняной трубочкой во рту! Увидим его седые волосы и бледную улыбку на лице, еще не утратившем остатков былой красоты, которую даже злейший враг вынужден был бы признать духовной и бессмертной, раз уж она дожила до сих дней! Увидим, как он рассыпает воздушные сферы из окна на улицу! Маленькие неуловимые миры в этих мыльных сферах отражали большой мир вокруг, раскрашивая его яркими оттенками воображения на своей пустотелой поверхности. Забавно было смотреть, как прохожие реагируют на яркие фантазии, которые спускаются вниз и оживляют собой скучный вечер. Некоторые останавливались поглазеть и, возможно, доносили приятное воспоминание о мыльных пузырьках до ближнего угла, некоторые злобно поглядывали вверх, словно бедный Клиффорд оскорбил их, отправив шарик красоты парить столь близко к их пыльному пути. Многие протягивали к пузырям пальцы или трости и получали странное удовольствие, когда пузырь, со всеми красочными оттенками земли и неба, исчезал, как будто его и не было.
Некоторое время спустя, как раз когда пожилой джентльмен крайне величественного вида проходил внизу, большой пузырь, как по волшебству, нырнул вниз и лопнул у него прямо перед носом! Тот посмотрел вверх – вначале суровым пронзительным взглядом, которому не помешал мрак за арочным окном, – а затем с солнечной улыбкой, которая словно вызвала полуденный зной в радиусе нескольких ярдов вокруг него.
– Ага, кузен Клиффорд! – воскликнул судья Пинчеон. – Надо же! До сих пор пускает мыльные пузыри!
Тон его, казалось, был ласковым и успокаивающим, и все же в нем звучала горечь сарказма. Что же до Клиффорда, тот совершенно окаменел от страха. Помимо некой причины, кроющейся в прошлом, он испытывал врожденный и изначальный ужас перед превосходством судьи, как и пристало слабым, тонким, восприимчивым натурам в присутствии грубой силы. Сила кажется слабому непостижимой, а оттого пугает вдвойне. И нет более ужасной силы, нежели родственник с железной волей и многочисленными связями.
Не стоит полагать, что жизнь человека столь активной натуры, какая свойственна была Фиби, могла полностью проходить в стенах старого дома Пинчеонов. Требования Клиффорда относительно ее присутствия обычно удовлетворялись и заканчивались задолго до заката в те долгие летние дни. При всем спокойствии его дневного существования жизнь все же выпивала из него все соки. Но не физические нагрузки изматывали его – он лишь изредка брался за мотыгу или шагал по дорожкам сада, либо, в дождливую погоду, бродил по огромной нежилой зале, стремясь в основном к неподвижности, чего требуют любые одряхлевшие конечности и мышцы. Нет, то был всепоглощающий огонь внутри, питающийся жизненной энергией, ибо монотонность, которая оказала бы свой отупляющий эффект на разум, будь обстоятельства немного иными, для Клиффорда не была монотонностью. Возможно, он находился в состоянии нового роста и восстановления и постоянно требовал подпитки своего духа и интеллекта видами, звуками и событиями, которые вовсе не требовали присутствия персон, более знакомых с этим миром. Для детского разума вся активность обязательно сменяется отдыхом, так и для разума, который пережил второе рождение после долгого отсутствия жизни, требовалось то же чередование.
Вне зависимости от причины, Клиффорд часто уходил на покой, совершенно измотанный, когда солнечные лучи все еще просачивались сквозь задернутые шторы или освещали последним заревом стены комнат. Он рано отходил ко сну, как свойственно иным детям, и во сне снова становился ребенком. Фиби же получала в полное свое распоряжение остаток дня и весь вечер.
То была свобода, совершенно необходимая для здоровья даже такого устойчивого к мрачным влияниям характера, как у Фиби. Старый дом, как мы уже говорили, был пропитан сухой и мокрой гнилью, а воздух его никому не мог бы пойти на пользу. Хепизба, несмотря на некоторые свои ценные качества, почти сошла с ума, заточив себя на столь долгий срок в этом месте, где не имела иной темы для размышлений, кроме своей единственной привязанности и горькой обиды. Клиффорд, как читатель уже вполне себе представляет, был слишком инертен для морального взаимодействия с иными людьми, в каких бы близких и исключительных отношениях с ним они не состояли. Но симпатия между людьми относится к материям более тонким и универсальным, чем можно подумать, она существует и в иных формах организмов и резонирует с нами. Цветок, к примеру, как замечала сама Фиби, в руке Клиффорда всегда начинал вянуть быстрее, чем в ее собственной, и, повинуясь тому же закону, жизнь самой девушки, будучи ароматом цветка для двух старых измученных душ, неминуемо бы поблекла и увяла куда раньше, чем если бы оказалась на груди более молодой и счастливой. Если бы она то и дело не поддавалась кратким импульсам подышать деревенским воздухом на прогулке за городом или океанским бризом, гуляя по побережью, если бы не подчинялась тому же зову Природы, который побуждает девушек Новой Англии посещать метафизические или философские лекции, или наслаждаться обширными пейзажами, или слушать концерты, если бы не отправлялась за покупками в город, обыскивая целые склады прекрасных товаров и принося домой только ленточку… Если бы не выкраивала немного времени для чтения Библии в своей комнате и мыслей о матери и родной деревне… В общем, если бы не перечисленные духовные лекарства, мы увидели бы нашу бедную Фиби похудевшей и побледневшей, утратившей целостность и унаследовавшей те странные черты, которые прочат молодым особам судьбу старой девы и крайне безрадостное будущее.
И все же перемена становилась заметна – перемена, отчасти достойная сожаления, хоть истончившиеся черты заменялись другими, возможно, еще более ценными. Она не всегда оставалась веселой, ей свойственна стала задумчивость, которую Клиффорд в целом ценил куда больше прежней простодушной радостной прямоты, поскольку теперь она лучше понимала его, иногда помогая ему самому осознать себя. Ее глаза стали больше, темнее, глубже, стали настолько глубокими, что в моменты молчания они казались артезианскими скважинами, уходящими в бесконечность. В ней осталось меньше черт девочки, которую мы наблюдали выходящей из омнибуса, но появились черты более женственные.
Единственным юным разумом, с которым Фиби удавалось столкнуться, был дагерротипист. Неизбежно, повинуясь давлению изоляции, они привыкли к обществу друг друга. Если бы им довелось встретиться в иных обстоятельствах, ни один из них даже не задумался бы о другом, если только их крайняя непохожесть не послужила бы основой взаимного притяжения. Оба они были истинными уроженцами Новой Англии, обладали одной основой во внешнем своем развитии, но их внутренний мир разнился так сильно, словно они родились на разных концах Земли. В начале их знакомства Фиби сдерживалась сильнее, чем свойственно было ее прямым и простым манерам, и старалась не слишком сближаться с Холгрейвом. И до сих пор она не считала, что хорошо его знает, хотя они почти каждый день встречались и разговаривали как близкие знакомые или даже друзья.
Художник, пусть и отрывочно, посвятил Фиби в свою историю. Будучи совсем юным, он уже достиг пика своей карьеры, и в его жизни было столько приключений, чтобы заполнить даже краткими их описаниями целый том автобиографии.
Однако романтическая история, изложенная в стиле «Жиля Бласа»[46], адаптированная к американскому обществу, уже не будет романтической историей. Множество людей пережили тот же опыт, что в ранние годы выпал на долю испанца[47], однако едва ли считают его достойным рассказа, в то время как успех, к которому они стремятся, способен затмить даже то, что придумал для своего героя рассказчик. Холгрейв поведал Фиби почти с гордостью, что не может похвастаться происхождением, более чем скромным, или образованием, не слишком глубоким, – оно ограничивалось несколькими месяцами учебы в местной школе. Рано лишившись поддержки родных, он с детства привык себя обеспечивать, чему немало способствовала его врожденная сила воли. Хотя ему было только двадцать два года (без нескольких месяцев, которые равнялись годам при подобной жизни), однако он успел побывать вначале деревенским школьным учителем, затем продавцом сельской лавки и в тоже время или чуть позже – редактором политической колонки в сельской газете. Он путешествовал по Новой Англии и центральным штатам в качестве торговца вразнос, нанявшись на мануфактуру Коннектикута, производившую одеколоны и прочие эссенции. Время от времени он изучал и практиковал стоматологию, причем крайне успешно, в особенности в городах-фабриках, расположенных вдоль рек внутри страны. Он нанимался помощником на пакетботы и посетил Европу, где нашел возможность увидеть Италию, часть Франции и Германии. В более поздний период он провел несколько месяцев в поселении фурьеристов[48]. Совсем недавно он стал выступать с публичными лекциями о месмеризме[49] – науке, в которой он обладал весьма замечательными способностями, что он доказал Фиби, погрузив в сон копавшегося поблизости петуха.
