- Я еду от папаши Троллопа, - объяснил доктор. - У него самый обыкновенный насморк, а он поднял тарарам. А к вам завернул, будучи уверен, что наверняка застану дома. В это время года вы, я знаю, редко покидаете замок.
Мы вошли в гостиную. Он бросил свой плащ-накидку на кресло и подошел к камину.
- Я решил воспользоваться тем, что проезжал мимо, и сообщить вам великую новость: Дороти возвращается в воскресенье.
- Она возвращается в Дунсинен-коттедж? Вы хотите сказать, что она распрощалась с Лондоном? Это окончательно?
- Надеюсь, что так. Я ведь старею, а она, в общем-то, хорошая дочь. Ее беспокоило, что мне приходится жить в одиночестве.
Он энергично растирал руки над огнем. Его длинное полнокровное лицо старого священника сияло от радости.
- Вдобавок эта работа в Лондоне была абсолютно бесперспективна. Дороти так и не привыкла к городу.
- Я тоже никогда не мог понять, зачем она там живет.
Лицо доктора омрачилось. Он неопределенно повел рукой.
- Из гордости, я полагаю. Или, скажем, из самолюбия. Не хотела возвращаться на манер блудного сына, так мне кажется.
Но слова его были столь же неопределенны, что и жест. Мне показалось, что то была скорее отговорка, нежели ответ.
- Да, действительно, великая новость, - промолвил я менее убежденно, чем мне хотелось бы.
Я не знал, что и думать о возвращении Дороти. Ведь я должен был просто порадоваться ему. Но по какой-то необъяснимой причине к радости этой примешивалась изрядная толика беспокойства.
Старый доктор приписал мое смущение куда более понятным причинам. Взглянув на меня с широкой улыбкой, он сказал:
- Это ведь она сама просила меня сообщить вам.
- Поблагодарите ее от моего имени. Она, вероятно, хочет, чтобы я в воскресенье встретил ее на вокзале?
- О нет, для этого вам пришлось бы встать очень рано, ведь ночной поезд приходит в шесть часов с минутами. Нет-нет, вы просто приезжайте днем в любое время к нам в Дунсинен. Пообедаем вместе.
Я говорил себе, что мне, как старому другу, следует настоять и поехать на вокзал. Но воскресные утра я посвящал Сильве, и было бы жестоко, и для нее, и для меня, отказаться от этой единственной возможности близкого общения, оставшегося мне с тех пор, как миссис Бамли взяла бразды правления в свои руки.
- Да, правда, - сказал я, - утром мне довольно трудно будет освободиться. Извинитесь перед Дороти, поцелуйте от меня и передайте, что я приеду к чаю.
Доктор взял плащ, но на пороге, как мне показалось, заколебался. Ему явно хотелось подробнее поговорить со мною про дочь, о которой мы с ним так редко вспоминали за эти десять лет. Но я не рискнул удерживать его, боясь, что на лестнице каждую минуту может показаться Нэнни со своей воспитанницей. Что я скажу ему, как объясню все это? Я еще не был готов к этому и сам злился на себя за собственную непредусмотрительность.
- Не говорите с Дороти о ее замужестве, - вымолвил наконец старик несколько смущенно.
Странная просьба: ему ведь было хорошо известно, что я много раз виделся с его дочерью в Лондоне.
- Мне это и в голову никогда не приходило, - заверил я его, незаметно тесня к выходу: я все больше и больше опасался того, что он замешкается в доме.
- Ей ведь было всего восемнадцать... Конечно, такая юная, невинная овечка для этого опытного волка в овечьей шкуре... Если бы вы знали, как я корю себя за то, что не смог вовремя разоблачить его.
Мы наконец добрались до двуколки. Доктор отвязал лошадь. Перед тем как сесть в экипаж, он задержал мою руку в своей.
- Если моя слепота испортила Дороти жизнь, я себе никогда этого не прощу, - сказал он, глядя на меня повлажневшими глазами, с настойчивостью, приведшей меня в замешательство.
- Она еще так молода! - пробормотал я.
- Не так уж и молода! - прошептал он и, выпустив мою руку, взгромоздился в экипаж. - Да и не о том речь, - добавил он ворчливо, уткнувшись носом в ворот плаща и не глядя на меня.
Хотя эти слова вроде бы не предназначались для посторонних ушей, я понял, что он надеется услышать: "А о чем же?" Но, несмотря на любопытство, я так и не задал этого вопроса. "Уезжай! Уезжай!" - молил я про себя. Он устроился на сиденье, и я сказал ему: "Добрый путь!" Доктор встряхнул поводья, щелкнул языком. Двуколка со скрипом двинулась вперед. И тут я увидел, что сзади, на пороге дома, показалась Нэнни. Она с любопытством глядела на удаляющуюся двуколку, удерживая Сильву у себя за спиной. Господи, что будет, если старик обернется! Но он, не оборачиваясь, махнул на прощанье рукой. И наконец повозка скрылась за поворотом дороги. Я вернулся в гостиную, вытирая пот со лба.
8
Итак, в следующее воскресенье я, как и обещал, отправился в Дунсинен на файф-о-клок. За десять лет в этом когда-то дорогом моему сердцу доме почти ничего не изменилось, и мы не так уж сильно состарились, несмотря на прожитые годы. Каждый из нас инстинктивно занял свое обычное место: доктор в глубоком кресле, Дороти на диванчике, покрытом ее собственной вышивкой, а я между ними. К чаю, который в Дунсинене заваривали всегда очень крепко, подали все тот же сдобный пирог и те же scones [ячменные лепешки (англ.)]. Мне почудилось, что и разговор наш начался с того места, на котором он прервался десять лет назад. Единственное, чего я не обнаружил, - это своего былого чувства. Хотя и в этом я был не очень-то уверен, судя по умилению, которое испытывал. Но мне было не до выяснения собственных ощущений, заботило меня совсем другое: каким образом объявить о существовании Сильвы?
Как и прежде, самым разговорчивым среди нас был доктор Салливен. Он говорил медленно, сопровождая свои речи широкими взмахами рук, что делало его похожим на священника, читающего проповедь с кафедры. Дороти сидела молчаливая, с той таинственной улыбкой на губах, которая так волновала меня в былые времена. Я отвечал на вопросы старика - в той мере, в какой мне позволяло навязчивое желание высказать свои тайные мысли. Пока Дороти наливала нам по третьей чашке чаю, наступила пауза. Я воспользовался ею, чтобы с дурацкой поспешностью спросить напрямик:
- Скажите, доктор, вы верите в чудеса?
Дороти застыла с поднятым чайником в руке. Ее отец поперхнулся и, захлопав глазами, изумленно воззрился на меня. Доктор всегда был крайне религиозен, религиозен на старый манер, основательно, даже если ему и случалось ожесточенно отстаивать перед своим старым другом епископом Солсберийским теорию Дарвина. Наконец он обрел дар речи:
- Мы должны верить Писанию.
Я покачал головой.
- Нет, я говорю о чудесах, которые происходят сегодня, у нас на глазах.
Он удивился.
- Чтобы я мог ответить вам на это, нужно, чтобы они произошли. Но за всю мою долгую жизнь я лично ни одного чуда не видел.
- А как же Лурд?
Он скептически махнул рукой.
- Позвольте мне усомниться в подобных вещах. Я не папист, и все эти истории католических попов отнюдь не внушают мне доверия. Кроме того, многие врачи, даже убежденные католики, единодушны: большая часть этих так называемых исцелений, даже если предположить, что они имели место, объясняется вовсе не чудом. Резкая активизация обычного биологического процесса под воздействием сильного душевного потрясения - вот вам и объяснение "чуда".
- И никто еще не видел, чтобы отрастала ампутированная нога, - добавила Дороти.
Я взял чашку, которую она протягивала мне, и возразил:
- Прошу извинить, но вы забыли о чуде в Каланде, когда некий Мигель Хуан Пельисер вновь обрел ампутированную ногу по милости Святой девы Пилар Сарагосской.
- Это когда же было? - осведомилась Дороти, предлагая мне сахар.
- В семнадцатом веке.
- Слишком давно. И с тех пор больше ничего?
- Насколько я знаю, ничего, но вот Дэвид Гернет высказал по этому поводу одно весьма существенное замечание: чудеса, сказал он, не так уж редки, просто они случаются нерегулярно - иногда может пройти целый век без единого чуда, а потом внезапно они начинают сыпаться как из рога изобилия.
Я размешал сахар и добавил:
- Не знаю, можно ли это считать началом очередной серии, но одно чудо я, во всяком случае, увидел.
- Чудо? - воскликнула Дороти.
Все-таки глаза у нее были очень красивые, особенно когда она вот так изумленно раскрывала их. Они были голубые, но за этой голубизной, казалось, таился какой-то черный отблеск, который смущал их лазурь - и меня тоже. Они казались странными на этом чересчур правильном лице - таком правильном, что оно на первый взгляд казалось бы банальным, если бы не чистота черт.
- Расскажите! - попросила она.
Ее отец, напротив, не думал изумляться: нахмурясь и покусывая губу, он задумчиво разглядывал меня. Я начал:
- Мне хотелось бы попросить вас о двух вещах: во-первых, поверить в то, что я вам расскажу, а это отнюдь не легко. Во-вторых, не считать меня сумасшедшим. И, наконец, ни одной живой душе не передавать того, что вы сейчас услышите.
