Богданов долго сидел молча перед раскрытой на столе книгой. Взгляд его упал на ковер, застилавший почти весь пол. «Это тоже приобретено с помощью Анурова. Люберецкий… За ними стоят по неделе в очереди. А нам его привезли на дом… Противно!.. Как все противно!..»
Не успел Шадрин как следует разложить на столе дело Анурова и набело переписать план очной ставки, как его вызвали к прокурору. Он встал и, дуя на озябшие пальцы, вышел из своего кабинета.
«Продолжение следует», — подумал он и перешагнул порог кабинета Богданова.
Богданов пробовал шутить:
— Как спалось?
— Как Наполеону после Ватерлоо.
— Востер ты, востер, Шадрин, на язык. Этого у тебя не отнимешь. Если б Артюхину твой язык, он бы в министры вышел. — Видя, что Дмитрий переминается с ноги на ногу, пригласил: — Садись, в ногах правды нет. Я вот за двадцать лет уже устал стоять перед начальством. А ты еще только начинаешь службу, так что побереги ноги. План очной ставки составил?
— Грубый.
— Покажи.
Шадрин подал прокурору исписанный лист бумаги. Тот читал его внимательно, время от времени заглядывая в дело Анурова. Когда закончил, то встал и возвратил Шадрину план.
— Что ж, недурственно. Вопросы поставлены резонно и по существу. Может быть, тронемся? — Прокурор кинул на Шадрина озабоченный взгляд, в котором светилось что-то похожее на добросердечие.
— Я готов.
На улице пощипывал утренний морозец. Стояла пора, когда зима отлютовала свое, а весна хотя пока и не журчала звонкими ручейками, но уже навешала на крыше домов рубчатые сосульки. Дорожки через соседний скверик темнели грязным ноздреватым сахаром, который подмочили, а потом снова высушили. Из дубовых дверей вестибюля метро валил белый банный пар, в который суетливые москвичи ныряли поспешно и отчаянно, как ныряют пожарники в дымные подъезды горящих домов. Под ногами хрустел льдистый снежок. Дышалось легко и свободно.
— Погодка-то, погодка! — восхищенно воскликнул Богданов, садясь рядом с шофером.
Шадрин сел сзади. В каждом слове, в каждом взгляде прокурора он чувствовал неискренность. Их вежливый разговор ему чем-то напоминал игру взрослых людей в жмурки. Не было только бабушкиного сарафана, ребяческого азарта и восторженных криков: «Нашел! нашел!..» В душе каждый таил свое. Богданов твердил про себя: «Все равно сломлю! Все равно затанцуешь по-моему!» А Шадрин, словно чувствуя этот безголосый мстительный вызов, мысленно отвечал: «Будет так, как велит Закон, а не твоя прихоть…»
Серая каракулевая шапка Богданова сидела на крупной голове плотно и глубоко, словно она была распята на деревянном болване. Каракуль на воротнике пальто был темнее и мельче. Шадрин чувствовал, как начинала зябнуть его левая нога, и он принялся усиленно шевелить пальцами. Уже третий день не снимал он галоши — подошва левого ботинка отстала так, что чинить ее было бесполезно. Третий день он носит с собой деньги, чтобы купить ботинки, но не находил времени зайти в магазин. Сегодня Дмитрий решил твердо: после допроса, по дороге из тюрьмы, он непременно заглянет в первый попавшийся обувной магазин и выйдет из него в новых ботинках, оставив свои развалившиеся уборщице, которая, подметая пол, не раз помянет его бранными словами за такую находку.
Вспомнилась Ольга. Три дня назад он проводил ее в деревню хоронить бабушку. Сегодня вечером она должна возвратиться. Вчера он получил от нее телеграмму. Ольга сообщила, что приедет завтра, а с каким поездом — не написала. Потом почему-то на ум пришла хозяйка квартиры, и от этого воспоминания он почувствовал что-то похожее на брезгливость.
«Скорей бы приезжала! Так можно позеленеть от скуки», — подумал Дмитрий и только сейчас заметил впереди желтые стены Таганской тюрьмы, к которой они подъезжали.
Документы часовой проверял подозрительно и строго, словно Богданов и Шадрин шли в тюрьму не на допрос подследственных, а сделать всеобщий бунт, разворотить тюремные стены и выпустить всех заключенных. На эту строгость Дмитрий давно обратил внимание. Он также замечал: когда часовой выпускает следователя из тюрьмы, то глазами впивается в пропуск и в удостоверение так, точно имеет дело с переодевшимся в форму следователя заключенным, решившим перехитрить стражу.
Взгляд часового метался от фотографии на удостоверении к лицу.
Привычные полутемные коридоры. Из камер доносились приглушенные возгласы и крики. Где-то пели тюремную песню. Чей-то голос предупреждал, чтоб прекратили петь. Но песня все-таки не умирала. Она глухо доносилась до слуха Шадрина.
Я пустыни пересек глухие,
Слушал песни старых чабанов,
Надвигались сумерки густые,
Ветер дул с каспийских берегов.
Заиграли жалобно аккорды,
Побежали пальцы по ладам…
Потом песня постепенно погасла.
Они шли дальше. В одной из камер играли в самодельные карты. Доносились приглушенные выкрики:
— Казна!
— Бор!
— Стук!
Но вот, наконец, и комната следователя. Квадратная, с низким потолком. На окнах толстая железная решетка. Тот же маленький стол, те же две табуретки: для следователя и подследственного.
По просьбе Богданова откуда-то из соседней комнаты принесли еще одну расшатанную дубовую табуретку.
Шадрин волновался. Ни разу не приходилось ему вести допрос при прокуроре. Тем более после такой стычки на вчерашнем партийном собрании.
— Кто будет вести допрос? — спросил Шадрин.
— Разумеется, вы, — ответил Богданов. — Но иногда буду вклиниваться и я. Однако вы не обращайте на это внимание. Чувствуйте себя свободней, будто вы один.
Через несколько минут привели Фридмана. Пятидесятилетний худой человек, перепуганный настолько, что, казалось, выпусти его сейчас из тюрьмы и скажи ему: «Вы свободны!» — он не поверит. Он кинется вам в ноги и будет доказывать, что он не виноват, что его чуть ли не обманом втянули в эту авантюру, что в жизни подобного он больше никогда не повторит, если даже будет умирать с голоду. Таким, по крайней мере, Фридман показался Шадрину на первом допросе, таким он выглядел и сейчас.
Просторная тюремная куртка делала Фридмана похожим на огородное чучело, у которого ребятишки опустили рукава, чтоб самим не очень пугаться, когда ночью полезут к бабке Меланье в огород за огурцами.
— Садитесь, — предложил Шадрин вошедшему.
Фридман сел неуверенно, будто каждую секунду, при первом же окрике следователя, готовясь вскочить с табуретки и замереть по стойке «Смирно».
Свою службу в армии Фридман на первом допросе выпячивал как спасительный щит. У него есть даже медаль за участие в Великой Отечественной войне. При обороне Москвы он принимал участие в тушении пожара, когда на крышу его дома упала зажигательная бомба.
— Где вы служили в армии? — спросил у него Богданов, просматривая страницу протокола с биографическими данными подследственного.
— В сто двадцать седьмом запасном артиллерийском полку.
— Кем?
— При хозроте.
— На каких фронтах вы воевали с этим полком? — спросил Богданов.
Этим вопросом Богданов выдал себя с головой. Шадрин понял, что прокурор не имеет понятия, что такое запасной полк.
— Простите… Вы спросили насчет фронтов… Да, мы один раз стояли в деревне Корякино по Северной дороге. Это было совсем недалеко от линии фронта, когда немец подходил к Москве. Над нами, вы знаете, так часто, так часто летали немецкие самолеты!.. Что и говорить, пришлось-таки перестрадать. Но что поделаешь? Война есть война.
Кивком головы Богданов дал знак Шадрину продолжать допрос.
В основном это было повторение вопросов, на которые Фридман уже давно ответил: тот же драп, тот же тюль, те же ковры, импортная обувь… Как получали с базы, как оприходовали, как и по каким ценам продавали, кому продавали, как делили деньги… Ответы Фридмана полностью совпадали с показанными на предыдущих допросах. Никак не хотел сознаться Фридман в одном: что он знал о преступности своих действий.
Прокурор посмотрел на часы. Через десять минут должны ввести в следовательскую комнату Шарапова, который должен уличить Фридмана в его неискренности. От Фридмана же требовалось его признание в том, что третья часть половины незаконной выручки шла Шарапову. А Шарапов отрицал, что он получал деньги от Фридмана.
Видя, что Шадрин исчерпал свои вопросы к подследственному, в допрос снова вмешался Богданов.
— Скажите, гражданин Фридман, кроме Шарапова и Анурова, перепадала ли еще кому часть денег от половины выручки за продажу дефицитных товаров по спекулятивным ценам?
— Я вас не понимаю, гражданин следователь… — вытянув вперед шею, спросил Фридман, словно вспоминая о чем-то.
— Я спрашиваю вас, кому еще вы лично давали деньги и за что?
