моста
на велосипеде. Но подозрения на него были слишком велики.
***
Несколько дней происшествие было главной темой разговоров. Обычно перед
покойником всегда ощущается какая-то вина, но в этот раз она удвоилась от того, что убит
был десятиклассник, которому жить бы да жить, и удесятерилась от того, что, оказывается,
это убийство несколько лет зрело у всех на глазах. Учителя вспоминали, например, что у
Кверова всегда, пока он учился в школе, было пристрастие к плеточкам из разноцветной
проволоки, с которыми он разгуливал на переменах. Учителя часто отбирали их, и Кверов
делал новые. Был даже забавный, как считали, случай, связанный с этим. Как-то плетку
отобрала пожилая литераторша, завуч Лидия Никитична.
– Что это такое? – спросила она.
– Реостат, – ответил Кверов.
– А что такое реостат?
– Ну, это для тока…
– А-а, ну что ж…– произнесла Лидия Никитична и возвратила проволоку.
В учительской она рассказала это для иллюстрации мысли, что теперь, увы, даже
плохие ученики знают больше преподавателей.
После седьмого класса Кверов не пришел в восьмой, и школа вздохнула с
облегчением. До седьмого класса Сомов и Кверов дрались почти каждую неделю. Потом
приутихли. Но когда Сомов учился в десятом классе, а Кверов то работал в колхозе, то
болтался дома, драки возобновились и стали яростней. Причина их вражды была проста –
Кверов добивался повиновения сверстников и всех, кто помладше, а Сомов повиноваться не
хотел.
Последняя драка была за день до убийства около интерната. В этот раз от Генки
заодно влетело дружку и подпевале Кверова – Веткину, сухому, кадыкастому парню, который
учился в параллельном десятом. Генкина сила, с каждым годом возрастающая, почему-то не
подавляла, а только разъяряла Кверова. Побитый около интерната, он пообещал сквозь зубы:
"Убью!". Но в драках этим пугают слишком часто, и Генка только усмехнулся.
Следующий день потребовался Кверову для обдумывания и подготовки. А уже
вечером они с Веткиным поджидали Генку на берегу, спрятавшись за железобетонными
плитами. Холодный ветер со свистом и шипением распарывался о бетон, но холода они не
чувствовали. Дрожа от возбуждения, много курили. Все их напряжение уходило в слух.
Малейшие подозрительные звуки заставляли Кверова медленно подниматься, сжимая
двустволку. Наконец – легкий скрип досок, хруст галечника под ногами. Ночь была темная,
хоть глаза выколи, и Веткин пошел удостовериться, что это Генка. Заглянул в самое его лицо
и прибежал назад. Кверов уже занял свое место на дорожке с ружьем в опущенных руках,
решив стрелять навскидку без предупреждения, сразу, как только определится силуэт.
Сначала, чтобы не промахнуться, бить дробью, потом картечью. Секунды растянулись.
Темнота сократила расстояние, а Сомов шел теперь настороженно и тихо и вдруг возник
совсем рядом.
– Стой! – неожиданно, вместо того чтобы стрелять, крикнул Кверов.
Генка остановился, напружинился, ожидая нападения.
– Проси прощения, – потребовал Кверов.
– Это за что же? – спросил тот с усмешкой.
– Проси, или я тебя убью!
– Ну, иди, попробуй. Кишка тонка…
– Застрелю как собаку! Разве ты не видишь вот это?
Теперь Генка различил ружье, но насмешливый тон сменить не мог.
– Не убьешь, потому что ты трус, – сказал он и метнулся вперед.
Кверов успел выстрелить – к этому были готовы все его мышцы. Звук выстрела
прошел мимо его сознания – просто тишина покачнулась и продолжилась дальше. Он
услышал только, что кто-то убегает по звонкому галечнику, и вспомнил, что это Веткин. Сам
же он заранее наказал себе выдержать выстрелы спокойно. Теперь даже дрожь исчезла.
Сомов упал вовсе не так, как показывали в кино – не замедленно, как бы сопротивляясь, а
резко, как будто даже вперед выстрела. Но лежал он неподвижно, на животе плашмя, щекой
на гальке. Маленькие камешки около головы слабо отсвечивали черным. Видимо дробь
ударила кучно и разбила лицо.
Кверов осмотрелся вокруг, присел и ощупал Генкины руки – на левой поверх перчатки
был зубчатый кастет из толстого оргстекла. Вот почему после его ударов оставались по всему
телу ссадины и ушибы. Около правой руки лежало что-то белое. Кверов испугался
неожиданного пятна, а, разобрав, что это молоко, вскочил и пнул, но банка не разбилась и не
откатилась, а лишь метнулась в сетке, зажатой Генкиными пальцами – даже непонятно,
почему он ее не бросил перед броском – боялся разбить? Хотел просто прорваться и уйти?
Кверов, одумавшись, вздохнул, наставил ружье в голову, осторожно поправил стволы –
картечь осталась в левом стволе, а висок невелик. Намечено же было именно в висок. Второй
выстрел оглушил. Кверов испугался и побежал.
Перед похоронами его привозили к Генке. Кверов долго, с недоумением смотрел на
изуродованное лицо и был непроницаем. Вокруг тоже все молчали.
– Посмотри, зверь, что ты наделал, – сказала какая-то женщина.
Кверов взглянул прямо на нее и улыбнулся. Его тут же увели.
У Генки была только мать, а у матери он был единственным сыном. Заботы о
похоронах взяла на себя школа, сельский Совет и прочие общественные организации. В
конце концов, десятикласснику были оказаны такие почести, каких не оказывали ни
фронтовикам, ни заслуженным колхозникам. Сомов был положен в фойе клуба, и около него
менялся почетный караул. На кладбище произносились речи, и Генку неожиданно назвали
отличником учебы, прилежным, исполнительным, лучшим комсомольцем школы. Эта ложь
делала Генку лучше, Кверова омерзительней, а всех остальных непричастней.
* * *
Бояркин тоже стоял в почетном карауле и видел лицо с перебитым носом и с синими
дырочками от дробин. Сползший бинт открывал круглое отверстие на виске, в котором
белела не то кость, не то вата. Руки покойника на черном впитывающем свет пиджаке,
желтели, как восковые, а каштановые волосы отсвечивали здоровым, живым блеском. На
пальцах четко проступила тонкая узорчатость кожи, и Бояркин почему-то вспомнил, что
узоры каждого человека неповторимы. Все три дня про Генку говорили: "Ему бы жить да
жить". Николай не вдумывался в эти слова, но у гроба вдруг понял, как это глубоко и
страшно – еще бы жить да жить, но на самом деле уже никогда не жить.
На кладбище, когда гроб стоял на двух ломах, брошенных поперек могилы, зависнув
перед входом в землю и в забвение, Генка был неузнаваем до того, что даже мать, прощаясь,
поцеловала его как чужого, с брезгливым ужасом на лице.
Потом, когда обыденно и просто застучали молотки, Николай пошел блуждать среди
могил по сухой цепкой траве, скрылся от глаз и дал волю слезам. Пронзительная мысль о
смерти была притуплена этими свободными слезами. Выплакав все
