ветками по лицу. Боли он уже
не чувствовал – было не до нее.
Скоро они перебрели протоку, отсекающую остров, потом на мелком шумящем
перекате пересекли саму Шунду и, завершая круг, снова оказались на лужке, где поймали
коней. Здесь же их отпустили.
Гроза, короткая, громкая, но не слишком обильная среди жаркого дня, уже иссякла.
Перекат что-то неразборчиво говорил, играя бликами, как рыба чешуей, а трава на берегу
тихо блестела чистыми каплями. Над селом на темно-синем фоне изогнулась радуга – тугая,
полная, сквозь один конец которой просвечивал недалекий пригорок с беленым домиком и
маленькими фигурками людей. Небо поверх радуги было почему-то синее, чем внизу, словно
промытое Елкино начало отсвечивать само по себе.
Николай и хотел бы сердиться на Гриню, но почему-то не мог. В его штанах все
полыхало каким-то легким пламенем, но теперь, слава богу, пытка осталась позади. На душе
Николая было так радостно, что, если бы никакой пытки не было, то ее бы даже не хватало.
– Жаль, медок-то не попробовали, – съязвил Гриня.
– Жалко, – согласился Николай, – Но чего ты хотел, никак не пойму.
– Хотел лишнюю дурь из тебя выветрить, – сказал Гриня.– Сунь-ка руку в штаны.
Бояркину и самому хотелось проверить, что к чему. Ему казалось, что все в нем
расхлестано. Он еле передвигал ноги, не понимая, почему Гриня идет как ни в чем не бывало.
– Ты смотри-ка, кровь, – с притворным изумлением сказал Гриня, увидев руку
товарища, вытащенную из штанов, – а я думал ты из одного воздуха состоишь. У тебя же все
мечты, мечты…
Николай с недоумением взглянул на своего сверстника, говорившего взрослыми
словами. А тот как будто уже и забыл обо всем. Выжимая на ходу рубаху, он смотрел поверх
села.
– Раз, два, три, четыре… Опять четыре полосы, – огорченно сказал Гриня. – И почему
это говорят и даже в книжках пишут – "семицветная" радуга? Что же в других местах
семицветная, а у нас только такая? Чем мы хуже других? Или, может, мы не все полосы
видим? Наверное, надо как следует присмотреться…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Бабушка Николая Бояркина – Степанида Александровна Колесова жила на другой
улице около правления колхоза. Она родилась и выросла в Елкино, там же ее мать Лукерья
наворожила и жениха: однажды утром в Крещение дала блин, велела прокусить в нем дырки
для глаз, выбежать за ворота и посмотреть в этой маске на улицу.
– Ну и кого ты там увидела? – спросила мать, когда Степанида заскочила с мороза в
избу.
– Да никого. Только Артюха Хромой на санях куда-то поехал, – сообщила дочь.
– Ну, так вот, – заключила Лукерья, – мужа твоего будут звать Артемием.
Так потом и вышло. Мужем ее стал Артемий Колесов, и Степаниду прозвали
Артюшихой.
Дом свой Артемий поставил рядом с правлением колхоза, на главном перекрестке
сельской жизни, потому что сам он был одним из главных активистов и, как наиболее
грамотный, работал бухгалтером.
Отслужив до войны срочную, Артемий привез в деревянном сундучке набор
пузырьков с фольгой внутри. Приспособил их на этажерке, связал проволочками, и этажерка
вдруг заговорила, запела хором, заиграла целым оркестром. Вечерами люди стали сходиться
к дому Колесовых, рассаживаясь на лавочке, на завалинках. Артемий ставил черный блин на
подоконник, и все слышали ни много ни мало, а государственные новости из самой Москвы.
Другой такой же блин Артемий приспособил в правлении. Бывало, там работают, а
Степанида включит радио и смеется, представляя, что в конторе бросили всю работу и
слушают. Но надолго не оставляла.
Артемий приходил сияя. Был он высокий, большой. Огненно-рыжие волосы ершом, а
лицо усыпано веснушками – в селе его считали страшным. Конечно, не картинка, зато даже с
виду прочный и настоящий.
– Что же ты, Степанидушка, дослушать-то не дала? – спрашивал он, понимая озорство
жены.
– Так вам же работать надо, – как ни в чем не бывало, отвечала она.
Как-то летом Артемий с неделю помогал в поле, а в воскресенье, надев белую рубаху,
пошел в контору выправить бумажные дела. Степанида включила радио, и радио сообщило
ему про войну.
Артемий ушел сразу, а с войны напомнил о себе только двумя письмами да
похоронкой. Семеро их детей остались на одну Степаниду. Работая все годы не покладая рук,
выбиваясь из последних сил, она представляла, что трудная, неблагодарная жизнь была в
Елкино и легкая, хорошая – где-то на стороне. Ее брат Андрей, как бы подтверждая этот
вывод, перекочевал со своей семьей и с матерью Лукерьей на станцию Мазурантово. От
колхоза его посылали в тот леспромхоз за пилами, и он высмотрел, что прожить там легче.
Степанида уехать не смогла, но детей своих убежденно настраивала на лучшую жизнь где-то
вдалеке. Старших, наиболее крепких, ей пришлось попросту выжить из дома, из села.
Младшие оказались податливей – Никита остался в городе после армии, а Полина и Людмила
уехали сразу после школы.
В лето, когда разъехались почти все, просторная ограда Степаниды полностью заросла
стелющейся мягкой травой, и на душу старухи пришло успокоение оттого, что жизнь, когда-
то клокочущая по всем закоулкам большого хозяйства, перетекла теперь в другие, более
счастливые места. Так прошел год, второй… Очень обрадовал ее тоненький черемуховый
прутик, проросший у самого крыльца от оброненной ягодки. Степаниде понравилось сидеть
на прогретом солнцем крылечке и смотреть на этот хлипкий росток. За свою жизнь она
привыкла наблюдать подрастание по отметкам на колоде, по коротким штанам и рукавам, но
тянущийся прутик давал удовлетворение более глубокое. Ростку она тоже желала добра, но
его для этого не требовалось пересаживать. Было что-то согревающее в том, что он должен
был вырасти, процвести и высохнуть здесь. У Степаниды появилась мечта – в полное
цветение черемухи сфотографироваться на крыльце вместе с кустом, с домом, и карточки
разослать на память детям. А тогда уж и умереть спокойно.
В селе осталась только Мария с мужем Алексеем да с детьми Колькой и Анюткой. И
поэтому этих последних она жалела больше всех, а Кольку, который дневал и ночевал у нее,
наставляла брать пример с дяди Никиты – служить в городе и после армии домой не
возвращаться.
Подначиваемый бабушкой, Николай частенько приставал к отцу с вопросом – почему
они никуда не уедут? Почему бы, например, не уехать на Байкал, как это сделал дядя Гоша?
Дядя Гоша был непререкаемым авторитетом. Он ездил на легковушке под серым
выцветшим брезентом, с двумя жесткими скамейками по бортам, между которыми всегда
бренчали какие-нибудь железяки.
