Бетон - Томас Бернхард

в конце концов, у нас же есть интеллектуальный труд. Но что есть у этой молодой женщины кроме трехлетнего ребенка от мужа, который умер в двадцать три года, неважно при каких обстоятельствах? На самом деле, мы ободряемся, как только сталкиваемся с еще более несчастным человеком. А наша болезнь, даже наша смертельная болезнь тут же отступает. Вместо того чтобы писать о Мендельсоне, я пишу эти заметки и думаю вот о чем: надо позвонить Элизабет, моей сестре, в Вену. Я не спал до полтретьего утра, думая о своей работе, которую я откладывал, отсрочивал десять лет, думал и о том, как начну писать ее утром, какой будет первая фраза, и у меня в голове сразу возник ряд так называемых первых предложений. И о молодой Хердтль думал. Ее беда, сказал я себе, в том, что она заставила молодого Хердтля, своего мужа, отказаться от карьеры инженера и заняться совершенно не подходящим ему делом, а потом еще зачем-то убедила его отправиться на Майорку. Какая ужасная идея, подумал я, отправиться в Пальма-де-Майорку в конце августа! Город и весь остров красивы только зимой, тогда они красивее всего на свете. Я проспал всего два часа и проснулся в полшестого с одной мыслью: мне сейчас сорок восемь лет, и с меня хватит. В конце концов, мы не имеем права оправдывать ни себя, ни кого бы то ни было. Мы не справились. И вместо того чтобы приступить к Мендельсону, что я намеревался обязательно сделать и для чего, в сущности, у меня даже были идеальные условия, как я полагал в половине четвертого утра, после пробуждения я думал уже только о молодой Хердтль. Ее случай не давал мне покоя, и в четверть седьмого я уже встал со стойкой головной болью – наверняка связанной с предстоящей переменой погоды, – поскольку ни при каких обстоятельствах я не хотел поддаваться неминуемо приближающейся депрессии, которая охватит меня перед подъемом. Молодая Хердтль не давала мне покоя, и я, разумеется, был совершенно не в состоянии начать работу над Мендельсоном в то утро. Мне нужно как можно скорее на кладбище‚ вдруг сказал я себе, сам не знаю почему, с ужасной решимостью. Еще не было семи, когда я заказал такси и отправился туда. Мне не составило труда найти место последнего упокоения молодого Хердтля. Через несколько минут я был там. Но, к своему изумлению, я обнаружил на вделанной в бетон мраморной плите не только имена Изабеллы Фернандес и Ханспетера Хердтля, как полтора года назад, – в мраморе было высечено два имени, Анна и Ханспетер Хердтль. Я тут же развернулся и направился к сторожу, дежурившему у морга. После того как мне удалось вполне внятно задать ему вопрос по-испански, сторож в ответ лишь несколько раз произнес suicidio. Я бросился к сумасшедшему дому, чтобы вызвать такси, сделать это у кладбища было невозможно, и вернулся в отель. Я задернул шторы в комнате, пишет Рудольф, принял несколько таблеток снотворного и проснулся лишь через двадцать шесть часов в величайшем ужасе.

Книга «Бетон», выходящая на русском впервые, заметно отличается от той прозы, что уже известна русскоязычному читателю Томаса Бернхарда (1931–1989). Если миниатюры из его «Происшествий» и «Имитатора голосов» – иероглифы экзистенциальных ситуаций, кафкианские протоколы, в которых банальное непременно размыкается гротескной бездной, а автобиографические повести – исповеди лицедея, облекшиеся в фактуру и плоть личного опыта, то третий тип прозы – та самая абсолютная проза, по которой узнают Бернхарда на всех языках. «Стужа», «Племянник Витгенштейна», «Пропащий», «Старые мастера» [1] – тексты, которые меньше всего похожи на романы, если мы, памятуя о Бальзаке, Толстом, Франзене, ожидаем от них необозримого полотна реальности (пусть даже вся она, как Афина из Зевсовой головы, вышла из фантазмирующего сознания художника), архитектурной сложности, историй, «психологии» наконец. Даже отступники Рильке и Вирджиния Вулф погружают нас в мир – безусловно мозаичный – сознаний конкретных персонажей, проецирующих тени смутно знакомых нам вещей. Но романы Бернхарда саботируют рассказывание и бедны описаниями – они распадаются на мотивы, а те змеящимися мелодиями сплетаются в ледяной, цепенеющий орнамент.

Роман «Бетон», написанный Бернхардом в 1982 году на одном дыхании [2] – на той самой теплой Пальма-де-Майорке, куда он отправляет своего героя Рудольфа, – примыкает к этой последней группе. Только вот инструментальный характер его пассажей, их самодовлеющая беспредметность в духе серий Шёнберга или Мондриана тотальны – прием доведен до предела, дальше начинается нечто иное, нежели проза. Ведь разворачивается во времени тут не жизнь, а мнения, проносятся не картины, а, прямо по Ганслику, звучащие формы.

Что же перед нами тогда? Монодрама-притча? Исповедь вслух, самосуд и самооправдание? Запись монолога, произносимого наедине с собой изо дня в день кем-то, одержимым саморазрушением – и всё же отчаянно сопротивляющимся катастрофе? Жест возмездия кровному врагу, репетируемый вновь и вновь, с тщетным усердием унять ярость? Обвинительный процесс над миром?

Втягиваясь в безостановочное плетение словес, понимаешь, что разыгрывается тут многоактный спектакль: несмотря на сбивающую с толку ремарку «пишет Рудольф», Рудольф не пишет, а говорит – театрально, искусственно. «Сказал я себе», «твердил я себе снова и снова»: он цитирует себя, не рассказывает. Смех вслух, хождение из угла в угол и с этажа на этаж в необитаемом доме (обиталище-склепе, если ближе к тексту) – как по пустой полутемной сцене. И говорит исповедующийся не только за себя, но и за сестру – именно ее он страстно любит и ненавидит, а спорит он в конце концов со всем миром – с католической церковью и артистическими кумирами своей юности, с мнимыми друзьями и лживыми политиками, с собственными убеждениями, обернувшимися иллюзиями, с вереницей своих и чужих стереотипов (о так называемых простых людях, например). Разворачивается что-то вроде барочного прения. Тяжба за право быть. Существовать так, а не иначе. Протагонист выводит пассажи, которые оттачивались одинокими днями и ночами долгие годы, отчеканившись наконец в виртуозные нарциссические сцены, – Рудольф мог бы соперничать с изобличающими себя язычниками Расина или подпольными резонерами Достоевского. (О, как и у Раскольникова, у Рудольфа имеется «каморка», чуланчик, где вынашивается гениальная idée fixe о труде, что затмит все существующие!) Монодрама Рудольфа выношена,